Особый смысл в церемониале отдавался «вседанию государя на конь», что подчеркивалось и в «больших», т. е. важнейших государственных церемониях, и во всех прочих его разновидностях (траурных, брачно-семейных, воинских, дипломатических и т. д.)[1986]. «Когда государь император изволит сесть на коня… тогда шествие начнется», — гласил придворный церемониал бракосочетания (въезда королевны Александры Георгиевны, невесты великого князя Павла Александровича, 1889)[1987]. «Государь император и государи великие князья изволят выйти из Дворца и в воротах оного сесть на коней; после чего его величество изволит принять начальство над… войсками», — сообщал другой церемониал (торжественного открытия памятника императору Николаю I, 1859)[1988]. Очевидно, действо открывало наиболее значимую часть церемониала.

Как и в старомосковской традиции, среди качеств государя особо отмечались величавость верховой посадки и умение подчинить коня своей воле, ассоциативно сравнивая эти навыки с умением властвовать.

Это традиция, складывавшаяся в правящем доме столетиями, при переломе культур приводила — не могла не привести — к курьезам. Показательна история одного смотра, рассказанная его очевидцем, главнокомандующим войсками Петроградского военного округа генералом П. А. Половцовым. «…В Петрограде после революции несколько раз заходил разговор об устройстве парада, но каждый раз вопрос откладывался… Решили мы произвести смотр… Прибыв на плац в Павловск, я сел на лошадь для своего объезда, и в это время старший из придворных конюшенных меня спросил, какую лошадь дать Военному министру [А. Ф. Керенскому]? Говорю, что самую спокойную. Конюшенный спрашивает: „Можно эту?“, показывая на какого-то белого зверя. Соглашаюсь и только потом вспоминаю, что это та лошадь, на которой Государь всегда ездил, когда был в гусарской форме.

Нужно заметить, что накануне по поводу верховой езды был с Керенским разговор. Он очень сильно упирался, уверяя, что… ему доктора запретили ездить верхом. Я ему доказал, что обходить конный строй пешком немыслимо (даже революция не может изменить смысла русской пословицы, по которой конный пешему не товарищ), и что его мысль — объехать фронт на автомобиле рискованна… Итак… подъехал автомобиль Керенского. Он взгромоздился на седло, и, взяв в руки мундштучный повод с одной стороны и трензельный с другой, поехал по фронту, в то время, как один конюх следовал пешком у головы лошади, по временам давая ей направление, а другой бежал сзади, вероятно, с целью подобрать Керенского, если он свалится. Рожи казаков запасной Сводно-Гвардейской сотни не оставили во мне никаких сомнений относительно впечатления, произведенного объездом»[1989].

История, приключившаяся с незадачливым представителем новой власти, в тот же вечер стала предметом живых обсуждений и кривотолков: среди прочего обсуждалось «благородное животное, стойко вынесшее оскорбление»[1990]. Пример, тем более показательный, что единение всадника и его лошади исторически отмечалось как имеющее особую ценность. Конь, «с которым связан службой, с которым обручился на всю жизнь, избрав его своим оружием»[1991], издавна был первым и главным символом русского всадника (наряду с другими атрибутами — шпорами, кавалерийскими сапогами и саблей/шашкой[1992]). Эта связь особенно наглядно выражалась в погребальной практике: во время печального парада любимую лошадь покойного вели рядом с похоронной колесницей; тут же несли шпоры, символизировавшие его воинскую славу. «Вот за гробом первым идет в черной попоне, ведомый двумя [сослуживцами] — его конь… которого избрал он, чтобы делить и радости, и горести, и славу, и печаль своей кавалерийской службы. Он идет впереди всех, впереди сестры, впереди невесты, родственников, впереди громадной, блестящей толпы провожающих офицеров — товарищей. Он — символ кавалерийской службы», — отмечалось в некрологе, посвященному одному из офицеров-конников[1993].