Ничего себе.

Что же дальше?

А дальше происходит вот что: слезоточивый газ просачивается в бар, и копы в раздражении выбираются сквозь пролом в стене бара и припускают прочь от гостиницы, потому что случилось ровно то, чего никак не могло быть в Чикаго: делегаты и демонстранты очутились в одном помещении.

На этот счет полицейским дали четкие указания: встретить делегатов в аэропорту прямо у трапа, доставить на патрульных машинах в “Хилтон”, затем в больших автобусах под охраной, отвечающей требованиям военного времени, отвезти на стадион и обратно – в общем, прикрывать, надежно защищать, изолировать от хиппи, потому что хиппи пытаются подорвать основы и ставят под угрозу нашу демократию, как говорит каждый день мэр в газетах и по телевизору. (Лидеры протеста на это отвечали, что демократия перестает быть таковой, если ее представителей изолируют от народа, который они представляют, но об этом ничего не писали, и, уж конечно, ни мэр, ни его пресс-служба не потрудились на это ответить.)

В общем, краснолицые полицейские разбегаются так быстро, как позволяют им увешанные разнообразным оружием штурмовые пояса. Тут до посетителей бара “Хеймаркет” постепенно доходит, что же творится вокруг. Они кашляют, плачут от газа, пробегающие мимо полицейские задевают их плечами или дубинками, и сидящие в баре наконец понимают, что из зрителей превратились в участников. Вот так реальность внешняя в два счета проникает в бар и вытесняет реальность внутреннюю: стоит разбиться окну – и бар становится продолжением улицы.

Линия фронта сдвинулась.

Что если она переместится еще дальше, думают делегаты. Что если и их номера окажутся в опасности? Их дома? Семьи? До этой минуты, пока сами они не нюхнули газа, протест был для них сродни уличному театру. Теперь они опасаются, что кирпичи могут влететь уже в их собственные окна, а может, их повзрослевших дочерей соблазнят бородатые волосатики, которые курят траву: при мысли об этом самые убежденные пацифисты отходят в сторонку и не мешают копам делать свое грязное дело.

Иными словами, в баре царит хаос. Паника и хаос. Фэй падает на бок, сверху на нее приземляются еще несколько человек, ударяясь головами, челюстями, у Фэй искры сыплются из глаз, дыхание перехватывает, и она пытается отдышаться, сосредоточиться на мелочах, разглядеть сквозь фиолетово-зеленые звездочки перед глазами осколки стекла на клетчатом полу, которые скользят, как хоккейные шайбы, и разлетаются в стороны под ногами убегающих из бара людей. Фэй кажется, будто все это происходит где-то далеко. Она моргает. Трясет головой. Видит ноги полицейских, которые бегут мимо нее, ноги улепетывающих посетителей бара. Проводит пальцами по лбу, нащупывает набухающую шишку размером с грецкий орех. Вспоминает про копа, который бросился на нее, и видит, что он лежит на спине наполовину в баре, наполовину на улице.

30

Он не шевелится. Смотрит вверх. Видит метрах в трех над собой, на экваторе поля зрения, зазубренный край разбитого зеркального окна, вернее, того, что от него осталось. К северу оловянный потолок бара “Хеймаркет”. К югу небо в мглистом сумраке. Падая, он повернулся, выгнулся, рухнул на спину, и его пронзила боль. Теперь он лежит совершенно неподвижно и пытается понять, что же чувствует. Да ничего он не чувствует.

Полицейские запрыгивают в бар через разбитую витрину. Ему кажется, будто он должен что-то им сказать, хотя и не знает что. Предупредить, что здесь что-то не так. Он еще не понимает, что происходит, но чувствует, что что-то важное: куда важнее делегатов, хиппи и бара. Он пытается заговорить с перескакивающими через него полицейскими. Голос его звучит тихо и тоненько. “Подождите”, – просит он, но никто не останавливается. Полицейские врываются в бар, поднимают хиппи с пола, волокут на улицу, бьют дубинками, причем достается и делегатам съезда, потому что вокруг темно, поди еще разбери, на кого замахнулся.

31

Себастьян поднимается на ноги, находит Фэй и тащит ее за руку вверх. У Фэй кружится голова, ее тошнит, и больше всего на свете ей хочется сесть на плюшевый диванчик в уютной кабинке, выпить чаю с медом, может, прикорнуть, – господи, как же хочется спать, даже здесь, сейчас, посреди этой бойни. Из глаз по-прежнему сыплются искры. Должно быть, сильно ударилась головой.

Себастьян тянет ее за руку, и Фэй подчиняется. Позволяет себя тянуть. Не к входной двери, куда бегут прочие демонстранты, а в глубину бара, в самый дальний угол, туда, где таксофон, туалеты и серебристая вращающаяся дверь с круглым окошечком, которая ведет на кухню. Туда-то они и направляются, на кухню “Хилтона”, где сейчас кипит работа: постояльцы боятся покидать гостиницу и потому заказывают еду в здешнем ресторане, и дюжины поваров в белых фартуках и колпаках стоят над сковородками, на которых скворчат бифштексы и филе-миньон, над столами, где мастерят высоченные сэндвичи, над столовыми сервизами, натирая до блеска бокалы для вина. Заметив Себастьяна и Фэй, не говорят ни слова. Продолжают работу. Остальное их не касается.

Себастьян ведет Фэй через шумную оживленную кухню, мимо решеток для гриля, сквозь которые прорывается пламя, мимо конфорок, где варятся соусы и паста, мимо раковины и мойщика посуды, чье лицо не разглядеть в клубах пара, и дальше, к задней двери, оттуда, мимо мусорных баков, воняющих прокисшим молоком и тухлой курицей, в переулок, прочь от Мичиган-авеню, шума, слезоточивого газа, прочь от гостиницы “Конрад Хилтон”.

32

Браун по-прежнему лежит на спине в разбитой витрине бара “Хеймаркет” и начинает осознавать, что не чувствует ног. Он упал на что-то острое, оно укололо его в поясницу: теперь он не чувствует ничего. По онемевшему телу разливается холод. Он пытается встать, но тщетно. Он закрывает глаза, и ему кажется, будто его задавила машина. Ощущения точь-в-точь такие. Браун открывает глаза и видит, что его ничем не придавило.

– Помогите, – произносит он в пространство, ни к кому конкретно не обращаясь, сперва тихо, потом громче: – Помогите!

Всех хиппи из бара уже вывели, посетители разошлись по номерам. Внутри остались только два секретных агента. Они не спеша подходят к Брауну и дружелюбно интересуются:

– Ну, что стряслось?

Однако от их беспечности не остается и следа, едва лишь агенты пытаются его поднять, не могут и видят, что руки у них в крови.

Браун сперва решает, что они порезались лежащими под ним осколками стекла. Но потом понимает, что кровь не их. А его. У него идет кровь. Он истекает кровью.

Но этого же не может быть?

У него ведь ничего не болит!

– Все в порядке, – сообщает он присевшему рядом агенту, который ощупывает его грудь.

– Еще бы, приятель. Все будет отлично.

– Нет, правда, мне не больно.

– Да-да. Ты лежи, не двигайся. Мы сейчас кого-нибудь позовем.

Браун замечает, что второй агент сообщает кому-то по рации о раненом, просит немедленно прислать скорую, причем “немедленно” произносит таким тоном, что Браун зажмуривается и говорит: “Прости, прости”, – но не стоящему над ним агенту, а Богу. Или Вселенной. Или тем кармическим силам, которые сейчас решают его судьбу. Он просит прощения у всех сразу – за встречи с Элис, за то, что изменял жене, изменял так омерзительно, так пошло, в темных переулках, в машине, он сожалеет о том, что у него не хватило ни силы воли все это прекратить, ни дисциплины, ни выдержки, он сожалеет об этом, сожалеет о том, что раскаивается в содеянном лишь сейчас, когда уже слишком поздно, он чувствует, как холодеет нижняя половина тела, ощущает (хотя чувствовать его он не может) острый осколок стекла, вонзившийся в спинной мозг, он еще не знает, что именно с ним случилось, но все равно сожалеет – о том, что это случилось, о том, что он это заслужил.