33

Чикагские церкви из святилищ превратились в убежища, в храмы приходит надышавшаяся слезоточивого газа избитая молодежь. Всех кормят, поят, устраивают на ночлег. После целого дня побоев от такого милосердия у некоторых наворачиваются слезы. Демонстрация протеста раскололась, разделилась на отдельные группы, которые устраивают драки и стычки; кое-где копы еще гоняются за студентами, которые прячутся в барах и ресторанах, бегут в парк и из парка. На улицах сейчас небезопасно, вот лохматые оборванные парочки и укрываются в таких местах, как церковь Святого Петра в центре, на Мэдисон-стрит. Они даже не заводят бесед с другими демонстрантами: сегодня всем пришлось одинаково несладко. Молодые люди сидят, точно раскаявшиеся грешники. Священники разносят тарелки с подогретым консервированным супом, и демонстранты искренне благодарят их: “Спасибо, святой отец”. Священники раздают теплые влажные полотенца, чтобы протереть глаза, красные от газа.

Фэй и Себастьян сидят на первом ряду и неловко молчат: им столько нужно сказать друг другу, что они не знают, с чего начать. Они смотрят на изящный алтарь из дерева и камня в храме Святого Петра в историческом центре Чикаго: каменные ангелы и каменные святые, каменный Иисус на бетонном кресте висит, понурив голову, под ним два каменных ученика, прямо под мышками, один с тоской воззрился в небо, второй пристыженно смотрит себе под ноги.

Фэй трогает шишку на лбу. Уже почти не больно, даже забавно, что под кожей вспух такой бугорок, точно стеклянный шарик. Может, если с ним поиграть, то удастся удержаться от вопросов, которые так и тянет задать, вопросов, которые появились у нее в эти двадцать минут, что они сидят в церкви, где им ничто не угрожает, так что Фэй наконец-то сумела собраться с мыслями, трезво оценить сегодняшний вечер, и у нее, разумеется, возникли вопросы.

– Послушай, Фэй… – начинает Себастьян.

– Кто ты на самом деле? – не удержавшись, перебивает она: отвлечься на забавный шарик так и не удалось.

Себастьян печально улыбается. Смотрит на ботинки.

– А, ты об этом.

– Ты провел меня через всю гостиницу, – не унимается Фэй. – Как ты узнал, куда надо было идти? И ключ. У тебя был ключ от камеры. Откуда ты знаешь тех копов в подвале? Что вообще происходит?

Себастьян сидит, как ребенок, которого отчитывают за провинность. Он словно боится даже взглянуть на Фэй.

Позади них в церковь тихонько заходит Аллен Гинзберг. Наконец-то он сюда добрался. Он бродит между усталых тел, благословляет спящих, возлагает руки на головы бодрствующих, изрекает: “Харе Рама, Харе Кришна” и трясет головой, так что борода его напоминает сжавшегося в комок дрожащего зверька.

Месяц назад появление Гинзберга привлекло бы массу внимания. Теперь же он стал частью декораций протеста, одним из многих его оттенков. Он ходит по церкви, и юнцы устало ему улыбаются. Он благословляет их и шагает дальше.

– Ты работаешь в полиции? – напрямую спрашивает Фэй.

– Нет, – отвечает Себастьян, подается вперед и сцепляет руки в замок, точно для молитвы. – Точнее будет сказать, я работаю с полицией. Неофициально, разумеется. Да я, в общем, с ними даже и не работаю. Скорее, мы трудимся бок о бок. Между нами существует определенное соглашение. На взаимовыгодной основе. Мы понимаем кое-какие простые факты.

– И какие же?

– Ну, во-первых, что мы нужны друг другу.

– Ты и полиция.

– Да. Я нужен полиции. Полиция меня любит.

– Что-то не похоже, – возражает Фэй. – После того, что сегодня было.

– Я обеспечиваю накал. Кипение страстей. Полиции нужен повод, чтобы прижать крайних левых к ногтю. Я им этот повод обеспечиваю. Например, пишу о том, что мы собираемся похитить делегатов съезда, отравить питьевую воду или взорвать стадион, – в общем, выставляю нас террористами. А полиции только того и надо.

– Чтобы расправиться с нами, как сегодня? Отравить нас газом, избить дубинками?

– Именно. Перед телекамерами и при поддержке зрителей.

Фэй качает головой.

– Но зачем им в этом помогать? К чему поощрять… – она обводит рукой окровавленных молодых людей, занявших алтарь – … это безумие, это насилие?

– Потому что чем круче с нами обходится полиция, – поясняет Себастьян, – тем сильнее мы выглядим.

– Кто это мы?

– Протестное движение, – отвечает Себастьян. – Чем больше нас лупят копы, тем очевиднее, что мы правы. – Он откидывается на спинку скамьи и безучастно смотрит вверх. – Между прочим, прекрасная тактика. Полицейские и демонстранты, консерваторы и либералы нужны друг другу, они друг друга создают: и тем, и другим необходим оппонент, которого можно было бы обвинить во всех смертных грехах. Чтобы почувствовать себя частью какой-то группы, нужно придумать другую группу и возненавидеть ее. Так что с точки зрения рекламы сегодня все сложилось как нельзя лучше.

Позади них Гинзберг ходит меж рядами скамей церкви Святого Петра и молча благословляет спящих. Фэй слышит, как он монотонно поет индуистские благодарственные молитвы. Фэй и Себастьян разглядывают запрестольный образ, каменных ангелов и святых. Фэй не знает, что и думать. Она чувствует себя обманутой – точнее, понимает, что должна чувствовать себя обманутой: пусть она никогда не причисляла себя к участникам движения, но многие в нем состояли, и она пытается оскорбиться за них.

– Послушай, Фэй, – Себастьян облокачивается о колени, тяжело вздыхает и опускает глаза. – Я тебе не все сказал. Правда в том, что я не смог поехать во Вьетнам.

Огни в алтаре притушили, поток демонстрантов иссяк. Повсюду – по двое, трое, четверо – спят люди. Лишь свечи теплятся в алтаре, излучая мягкий оранжевый свет.

– Я всем говорил, что летом ездил в Индию, – признается Себастьян, – но на самом деле я был в Джорджии. В лагере для новобранцев. Меня хотели отправить во Вьетнам, но потом приехал один чувак и предложил сделку. Он из мэрии и знает, на какие пружины там нужно нажать. Обещал меня отмазать, если я буду публиковать такие вот истории. Мне становилось тошно от одной лишь мысли о том, что придется ехать на войну. И я согласился.

Себастьян смотрит на Фэй. Лицо его осунулось, побледнело.

– Ты меня теперь, поди, ненавидишь, – добавляет он.

Да, наверное, она должна бы его ненавидеть, но вместо этого Фэй ловит себя на том, что жалеет Себастьяна. В конце концов, не такие уж они и разные.

– Мой отец работает в “Кемстар”, – отвечает она. – За мое обучение наполовину заплачено деньгами, которые он заработал на заводе, где делают напалм. Так что не мне тебя судить.

Себастьян кивает.

– Мы просто не могли иначе, да?

– Я бы тоже, наверное, согласилась сотрудничать с мэрией, – признается Фэй.

Они рассматривают алтарь, но вдруг Фэй приходит в голову мысль:

– Помнишь, ты сказал, что видел мою мару?