Я ставила только одно ограничение в своем обещании. «Я не буду придворной дамой при другой императрице, – говорила я. – Если вы уедете в какую-нибудь провинцию, я за вами последую и буду счастлива разделить ваше одиночество, и расстанусь с вами только в том случае, если вы уедете из Франции». В сущности, никто не знал, что придет в голову императору; иногда он говорил своей жене: «Но если ты покинешь меня, я не хочу, чтобы ты лишилась своего ранга; будь уверена, что ты будешь где-нибудь царствовать, быть может, даже в Риме». Нужно заметить, что, когда он говорил таким образом, папа правил еще в этом самом Риме и ничто не предвещало, что он собирается его покинуть. Но самые важные события казались Наполеону очень простыми, одно какое-нибудь слово могло показать внимательному слушателю, какие планы вертелись у него одновременно в голове.

Ремюза относился к моим поступкам так же, как и я. Он не скрывал от себя, какие затруднения поступок этот вызовет для нас обоих, но эти затруднения не останавливали его, и он повторил императрице, что никогда не изменит своего отношения к ней, даже и в том случае, если над нею разразятся какие-нибудь несчастья. Позднее читатели увидят, что она не надеялась на слово, которое было дано ей с самой безупречной искренностью.

Именно в это время и по поводу всего этого дела у нас было несколько свиданий с госпожой де Ларошфуко; в этих беседах выяснилось то, о чем я говорила раньше, и Ремюза смог понять, что произошло между ними после прусской кампании. Это усилило тягостное впечатление, которое на нас и так производило дальнейшее знакомство с характером императора.

Я уже говорила о том, что Фуше, несколько очарованный госпожой Мюрат, считал себя, благодаря этому, обязанным порвать с интересами Богарне. Я не знаю, насколько он действительно желал этого, но надо согласиться с тем, что когда кто-нибудь вмешивается в интриги, в которых участвуют женщины, то нелегко знать, на чем можно остановиться, потому что с этим связано столько пустых слов, мелочных отношений, мелких доносов, что все это как будто окутывает человека. Госпожа Мюрат, которая терпеть не могла свою невестку, старалась свергнуть ее с престола. По своей гордости она считала выгодным для себя быть в союзе с какой-нибудь европейской принцессой и часто старалась ради этого опутать императора лестью. Фуше думал, что для новой династии было бы полезно опираться на прямого наследника. Он слишком хорошо знал императора и прекрасно понимал, что рано или поздно государственный интерес возьмет верх над всеми другими соображениями, а потому боялся, что ему не придется принять участия в этом деле, что это будет совершено с помощью Талейрана, и хотел отнять у него честь и выгоды.

Ему удалось прямо пойти к императрице с таким важным вопросом. Видя, что император поддается ему, он представил целый ряд причин, которые нетрудно было подобрать, и сумел добиться того, что ему была предписана или по крайней мере предоставлена роль посредника в переговорах между императором и императрицей. Но при помощи полиции Фуше пошел дальше: он заставил заговорить об этом общественное мнение. На нескольких собраниях в Париже по его инициативе стали говорить о разводе. В некоторых кофейнях вдруг начали обсуждать необходимость иметь прямого наследника. Эти разговоры, внушенные Фуше, доходили до императора благодаря самому Фуше и другим сотрудникам полиции, и императору казалось, что общество больше занято данным вопросом, чем это было на самом деле. По возвращении из Фонтенбло Фуше даже сказал императору, что, очевидно, народ в Париже очень взволнован, если целые группы собираются под его окнами и требуют от него второго брака. Император сначала был поражен, но Талейран сумел очень искусно отвлечь его от этой мысли.

Талейран в глубине души не относился враждебно к разводу, но ему хотелось добиться этого по-своему, в свое время, с пользой и величием. Он очень скоро заметил, что старания Фуше клонились к тому, чтобы отнять у него пальму первенства, и не мог допустить, чтобы в его дело вмешался кто-либо другой. Франция заключила дружеский союз с Россией, но Талейран прекрасно знал положение дел в Европе и думал, что не следует упускать из вида Австрию, что союз еще и с этой державой может быть для нас полезнее союза с Россией. Притом он знал, что императрица-мать не разделяет иллюзий царя и не отдаст ни одной из своих дочерей Бонапарту. Поэтому могло случиться, что за внезапным разводом не последовало бы столь же поспешное заключение брака, и это поставило бы императора в неприятное положение. Притом это было такое время, когда должны были разрешиться испанские дела. Европа внимательно прислушивалась, и невозможно было одновременно заниматься двумя предприятиями, каждое из которых требовало тщательного отношения.

Вот что, по всей вероятности, заставило Талейрана противодействовать Фуше и перейти на время на сторону интересов госпожи Бонапарт. Ни она, ни я не имели в то время возможности проникнуть в его мотивы, и я узнала о них только впоследствии. Ремюза меньше меня доверял преданности Талейрана, которой нам хотелось владеть и которая очаровывала меня. Но он думал, что все-таки надо пользоваться ею, и все мы действовали совершенно согласно, хотя и с различными побуждениями.

Таким образом, в то время, когда император был в Париже, между двумя короткими путешествиями в Италию и в Байонну, Фуше постоянно передавал ему разговоры, которые будто бы можно было слышать среди народа; но Талейран выбрал подходящий момент, чтобы доказать императору, что в этом отношении министр полиции направляет его по ложной дороге.

«Он всегда был и навсегда останется человеком революции, – говорил Талейран. – Всмотритесь хорошенько, он хочет революционным путем заставить вас совершить акт, который нужно совершать только с чисто монархическим спокойствием. Он желает, чтобы чернь, собравшаяся, может быть, по его приказанию, начала шуметь и требовать у вас наследника такими же криками, какими она требовала у Людовика XVI бог знает каких уступок, в которых он не умел ей отказать. Если вы приучите народ вмешиваться в ваши дела подобным образом, у него может появиться охота повторять эти попытки, и вы не знаете, чего он станет у вас затем требовать. Притом эти собрания никого не обманут, и вас будут обвинять в том, что вы сами их собирали».

Эти замечания поразили императора, который заставил Фуше замолчать. С этих пор в кофейнях перестали заниматься разводом, и желание народа, по-видимому, охладело. Император заставил свою жену обратить внимание на это молчание, и она как будто немного успокоилась. При всем том император продолжал выказывать большое волнение; в их разговорах чувствовалась какая-то натянутость, они прерывались вдруг продолжительным молчанием. Затем он снова возвращался к тому, что ему недостает прямого наследника, чтобы основать династию, говорил, что не знает, на что решиться, и, несомненно, в нем происходила сильная внутренняя борьба.

Бонапарт чаще всего доверялся Талейрану, который рассказывал мне о некоторых из их разговоров. «Если я расстанусь со своей женой, – говорил император, – то прежде всего откажусь от того очарования, которое она вносит в мою внутреннюю жизнь. Мне придется изучить вкусы и привычки новой, молодой супруги. Эта приспосабливается ко всему и прекрасно меня знает. Наконец, я отплачу ей неблагодарностью за все, что она сделала для меня. Она является связующим звеном между мною и очень многими; она связывает меня с известной частью парижского общества, от которой придется отказаться». После подобных сожалений начинались разговоры об интересах государства, и на основании их Талейран уверял моего мужа в том, что, по его убеждению, все эти сами по себе прекрасные колебания в конце концов уступят место политике. Он говорил, что можно замедлить дело развода, но нельзя надеяться избежать его, и заканчивал тем, что сам нисколько не содействует этому и императрица хорошо сделает, если будет держаться раз принятой системы.