Однако муж мой и я, поделившись друг с другом своими мыслями, ясно увидели, что Фуше руководствовался в своем поступке приказанием свыше, и если император серьезно решился на развод, то едва ли Талейран будет против этой решительной меры. Но каково было наше удивление, когда выяснилось, что все обстоит совсем иначе. Талейран выслушал нас очень внимательно, как человек, ничего не знающий о том, что произошло. Он нашел, что письмо Фуше неприлично и смешно; он прибавил к этому, что проект развода казался ему совершенно не нужным. Талейран был одного мнения со мной; он высказался за то, чтобы императрица отвечала министру полиции свысока, что он не должен вмешиваться в подобные дела и если она когда-либо согласится на это, то без посредников.

Императрица была восторге от этого совета; она составила вместе со мной сухой и полный достоинства ответ. Талейран прочел его, одобрил и посоветовал показать императору, который, по его словам, не решится не одобрить его. Действительно, так и случилось, и Бонапарт, еще ни на что не решившийся, продолжал играть ту же роль. Он проявлял все возраставший гнев, разражался такими резкими угрозами, так часто повторял жене, что сместит министра полиции, если она этого желает, что императрица мало-помалу успокоилась и, снова обманутая, перестала сердиться на того, кого больше не боялась. Поэтому она отказалась от удовлетворения, которое ей предлагали, и отвечала мужу, что министр ему полезен и достаточно его хорошенько разбранить.

Через несколько дней Фуше возвратился в Фонтенбло. В присутствии госпожи Бонапарт ее муж постарался держать себя с ним довольно сухо; но министр нисколько не казался сконфуженным, что еще более убедило меня в том, что его поддерживали в этом поступке. Фуше повторил императрице все, что написал; император рассказал жене, что он и ему говорил то же самое. «Это слишком большое усердие, – заявлял Бонапарт, – но, в сущности, не следует сердиться на него за это. Достаточно и того, что мы решили отвергнуть его советы, чтобы ты поверила, что я не могу жить без тебя»[165]. Эти слова Бонапарт повторял своей жене днем и ночью. Он приходил к ней ночью чаще, чем это бывало прежде, и в самом деле был взволнован, сжимал ее в объятьях, плакал, клялся в самой нежной любви и во время этих сцен, которые он разыгрывал, кажется, преднамеренно, невольно увлекался и кончал тем, что действительно оказывался взволнован и растроган.

Между тем мне откровенно рассказывали обо всем, что он говорил, я передавала все это Талейрану, который обыкновенно советовал, как следует себя вести. Все его советы были нацелены на то, чтобы отдалить возможность развода, и он очень хорошо направлял госпожу Бонапарт.

Я не могла не выразить ему удивления по поводу того, что он противится этому, в сущности, политическому плану и принимает во внимание чисто семейные интересы. Талейран ответил мне, что это дело не настолько семейное, как мне кажется. «Никто в этом дворце, – говорил он мне, – не может не желать того, чтобы эта женщина оставалась подле Бонапарта. Она кротка, добра, владеет искусством его успокаивать, входить в положение каждого. Императрица является нашим прибежищем во многих случаях. Если сюда явится какая-нибудь принцесса, то вы увидите, что император порвет со всеми придворными и мы все будем уничтожены». Приводя мне эти соображения, Талейран умел убедить меня в своей искренности; однако он не говорил со мной откровенно и не открывал мне всей своей тайны.

Повторяя, что нужно сговориться, как избежать развода, он часто спрашивал меня, что я буду делать, если император разведется с женой. Я отвечала ему, что, не колеблясь ни минуты, разделю судьбу моей государыни.

– Но любите ли вы ее настолько, чтобы решиться на это? – говорил он мне.

– Конечно, – отвечала я, – я привязана к ней, но я знаю ее хорошо, знаю, что она легкомысленна, неспособна на прочную привязанность, и в этом случае я буду руководствоваться не столько сердечной склонностью, сколько приличием. Я призвана к этому двору благодаря госпоже Бонапарт; в глазах всех я считаюсь ее близким другом, и поэтому на мою долю выпали тяжелые заботы и обязанность выслушивать ее приказания, и хотя она любит меня, она не раз отворачивалась от меня и снова сближалась; общество, которое, конечно, не может понять все наши отношения и которому я их и не открою, удивилось бы если бы я не разделила ее изгнание.

– Но это значило бы, – продолжал Талейран, – поставить себя добровольно в положение неприятное и для вас, и для вашего мужа; может, вам придется расстаться с ним, столкнуться с тысячью мелких затруднений, за которые она, конечно, не отплатит вам.

– Я знаю ее так же хорошо, как и вы, – возразила я, – это очень живая особа и даже несколько изменчивая. Я знаю, что в этом случае она сначала будет довольна моей преданностью, потом привыкнет к ней и кончит тем, что совсем не будет о ней думать. Но ее характер не может мне помешать следовать моему собственному, и я сделаю то, что буду считать своим долгом, не ожидая ни малейшей награды.

В самом деле, говоря в то время о возможности развода, я обещала императрице покинуть двор, если она когда-нибудь его покинет. Мне показалось, что ее очень тронуло это обещание, которое я дала ей, искренно взволнованная и со слезами на глазах. В самом деле, она должна была бы удержаться от подозрений, которые позднее имела против меня и о которых я скажу в свое время и в своем месте[166].