Живя в Фонтенбло, я стала гораздо чаще видеться с Талейраном. Он приходил в мою комнату, его забавляли мои замечания относительно нашего двора, и он делился со мной своими собственными, которые были очень насмешливы. Иногда наши беседы принимали серьезный характер. Талейран приходил усталый или даже недовольный императором, тогда он становился откровеннее и говорил о его более или менее скрытых недостатках, и, когда он просвещал меня, сообщая эти роковые для меня сведения, мои все еще колеблющиеся взгляды становились более определенными, и я сильно страдала.

Однажды вечером, когда он был откровеннее, чем обыкновенно, Талейран рассказал мне несколько анекдотов, которые я передала в этих тетрадях; в них он особенно подчеркивал то, что называл плутовством нашего господина, изображая его неспособным к каким бы то ни было благородным чувствам. Талейран был поражен тем, что слушая его, я проливала слезы.

– Что же это? – сказал он. – Что с вами?

– А это то, – отвечала я, – что вы причиняете мне истинное страдание. Вам, политикам, не нужно любить тех, кому вы желаете служить; но что должна делать я, несчастная женщина, если ваши рассказы вызывают во мне отвращение, и что со мной будет, если мне придется остаться на своем месте, не имея возможности сохранить прежние иллюзии?

– Какой же вы ребенок! – сказал Талейран. – Вы желаете непременно отдаваться всем сердцем тому, что делаете! Послушайте меня, не компрометируйте себя привязанностью к этому человеку, но знайте, что при всех своих недостатках этот человек теперь еще очень нужен Франции, которую он сумеет поддержать, и что каждый из нас должен заботиться о том же, по мере своих сил. Однако если он будет слушать те советы, которые ему дают теперь, – я не смогу ни за что отвечать. Прекрасная политика для императора – явиться в страну, имея близкую связь с министром, которого ненавидят! Я хорошо знаю, что он обманывает этого министра и избавится от него тотчас же, как только заметит, что с ним нечего делать; но он мог бы избегнуть этой гнусной измены. Император не желает видеть, что был призван своей судьбой быть всегда и повсюду господином народов, автором всевозможных полезных нововведений. Вернуть Франции религию, нравственность и порядок, приветствовать цивилизацию в Англии, сдерживая свою политику, укрепить свои границы посредством Рейнской конфедерации, сделать из Италии королевство, независимое и от Австрии, и от него самого, держать царя взаперти в его стране, создав естественную преграду из Польши, – вот в чем должны были бы всегда состоять планы императора, и именно к этому и направлялись все заключенные мной договоры. Но честолюбие, гнев, гордость и некоторые глупцы, которых он слушает, часто ослепляют его. Он становится подозрительным, как только я говорю об умеренности, а если он перестанет верить мне, то когда-нибудь вы увидите, какими неосторожными глупостями он скомпрометирует и себя, и нас. Однако я буду следить за этим до конца. Я дорожу его властью; я хотел бы, чтобы это был мой последний труд; и до тех пор, пока я буду ясно видеть какой-либо успех моего плана, я не откажусь от него.

Доверие, с которым начинал относиться ко мне Талейран, очень льстило мне. Вскоре он должен был убедиться в том, что не ошибся, питая ко мне доверие, и что благодаря моей склонности и моим привычкам наша дружба сделается прочной.

Таким образом, мне удалось доставить ему удовольствие высказываться без всякого беспокойства и только тогда, когда он сам желал этого, так как я никогда не вызывала его на откровенность и останавливалась на том, на чем он сам хотел остановиться. Так как Талейран наделен был очень тонким тактом и вскоре понял мою сдержанность и мое молчание, то это стало новым связующим звеном между нами.

По мере того как Талейран стал относиться ко мне лучше, я держала себя с ним непринужденнее и становилась сама собой; маленькое предубеждение, о котором я говорила выше, исчезло, и я отдавалась удовольствию, которое имело для меня тем больше цены, что я находила его в стенах дворца, где заботы, страх и посредственность соединились, чтобы уничтожить всякую близость между людьми, которые жили в нем.

В конце концов, эта близость была для нас очень полезна в то время. Талейран, как я уже говорила, рассказывал о нас императору и убедил его в том, что мы можем держать открытый дом и принимать достойным образом иностранцев, которые, конечно, будут наводнять Париж. Тогда император решил дать нам возможность устроиться в Париже блестящим образом. Он увеличил жалованье Ремюза с условием, что по возвращении в Париж тот будет жить открыто. Он назначил его директором императорских театров. Талейрану было поручено объявить нам об этих милостях, и я была очень счастлива, что мы обязаны этим ему. Вскоре мы начали выслушивать много любезностей и испытали первое и единственное удовольствие придворной жизни – приобрели некоторое значение.

Среди всего этого император не переставал работать и почти ежедневно издавал декреты. В числе этих декретов были и полезные; так, например, он увеличил количество вспомогательных отделений в департаментах, стал больше платить священникам, восстановил общины сестер милосердия. Он заставил Сенат издать постановление, в силу которого судьи были объявлены несменяемыми по истечении пяти лет. Император старался покровительствовать малейшим проявлениям таланта, особенно если они были направлены к его прославлению. В Опере давали «Триумф Траяна»; либретто этой оперы было написано Эсменаром, который получил вознаграждение и в качестве композитора. Сюжет этой оперы касался в том числе момента, когда Траян сжигает собственноручно бумаги, в которых заключается тайна одного заговора. Это напоминало то, что сделал Наполеон в Берлине. Сам триумф был представлен с большой роскошью, декорации были превосходные; триумфатор появлялся на колеснице, запряженной четырьмя белыми конями. Весь Париж сбежался на этот спектакль; аплодировали очень много, и это привело в восторг императора.

Вскоре после этого поставили оперу Жуй «Весталка», музыка Спонтини. Это произведение с прекрасно составленным либретто было замечательно с музыкальной точки зрения и также изображало триумф, который хорошо удался; авторы этой оперы тоже получили награду.

Во время пребывания в Фонтенбло император назначил Коленкура посланником в Петербург. Ему очень трудно было уговорить Коленкура принять это назначение; последнему тяжело было расставаться с госпожой К., которую он любил (я о ней рассказывала), и бедняга решительно отказывался. Но Бонапарту удалось уговорить его при помощи ласковых слов и обещания, что эта почетная ссылка продлится не более двух лет.

Новому посланнику была ассигнована громадная сумма на расходы по устройству. Он должен был получать от семисот до восьмисот тысяч франков содержания. Император требовал, чтобы он затмил своей роскошью всех других посланников. По приезде в Петербург Коленкур встретился на первых порах с большими затруднениями. Преступление – смерть герцога Энгиенского – горело на его лбу. Императрица-мать не пожелала видеть его; многие дамы не обращали внимания на его ухаживания. Царь принял его хорошо, мало-помалу стал относиться к нему с симпатией, а впоследствии – и с самым дружеским чувством; по его примеру другие также стали относиться к Коленкуру не так строго, как прежде. Когда император узнал, что подобное воспоминание повлияло на положение посланника, он был очень удивлен. «Странно, – говорил он, – неужели еще помнят эту старую историю?»