Эти слова вырывались у него каждый раз, когда он видел, что ее действительно не забыли, – а это случалось много раз. Часто он прибавлял: «Какое ребячество! Однако то, что совершилось, – совершилось»[164].

Принц Евгений был государственным обер-канцлером. Талейран, которому поручили заменить его во всех функциях, связанных с этим местом, собрал вокруг себя довольно большое число маршалов и генералов, готовых создавать состояния, которые казались громадными. Действительно, некоторые получали значительные доходы, становились владельцами крупных имений в Польше, Ганновере или Вестфалии. Но были и серьезные затруднения в получении контрибуций. Покоренные страны неохотно отдавали их. Посылали поверенных, которые встречали большие трудности. Приходилось соглашаться на мировые сделки и довольствоваться частью обещанной суммы. Между тем желание угодить императору, любовь к роскоши и неосторожная доверчивость по отношению к будущему приводили к тому, что многие увеличивали свои расходы за счет предполагаемых и ожидаемых доходов. Долги росли; стесненное положение пробивалось сквозь это мнимое богатство; общество предполагало громадные состояния там, где видело чрезвычайную роскошь, но в основе всего этого не было ничего верного, реального. Мы постоянно видели, как большинство маршалов, теснимых кредиторами, являются к императору просить помощи и он дает ее в зависимости от собственной фантазии или из желания привязать к себе кого-нибудь из них. Требования были громадные, и, быть может, желание удовлетворить их могло служить одной из причин последующих войн.

Маршал Ней купил дом; покупка и обстановка стоили ему больше миллиона, и он часто жаловался на то, в какое стесненное положение поставлен такими затратами. То же самое произошло и с маршалом Даву. Император приказал им всем купить дома, что потребовало огромных расходов. Богатые ткани, дорогая мебель украшали эти жилища, посуда на столах блестела, жены сверкали драгоценными камнями; экипажи, туалеты – все соответствовало одно другому. Это великолепие нравилось Бонапарту, удовлетворяло маршалов, ослепляло всех, увеличивало зависимость и как нельзя лучше соответствовало намерениям того, кто был виновником всего этого.

Старое французское дворянство жило скромно, не чувствуя себя ни к чему обязанным, с гордостью говорило о своей крайней бедности, мало-помалу возвращало себе свои имения и восстанавливало те состояния, какие мы видим у него теперь. Я вспоминаю, что Годен, министр финансов, рассказывал однажды при мне, как император спросил его, на каком классе во Франции лежит больше всего долгов; министр ответил, что по-прежнему на старом дворянстве. Бонапарт был этим как будто испуган и сказал ему: «Но ведь этого следовало бы остерегаться».

Во время Империи создавалось довольно большое количество средних состояний; многие, особенно военные, у которых раньше ничего не было, имели теперь десять, пятнадцать или двадцать тысяч ливров годового дохода, так как те, кто оставались подальше от глаз императора, могли жить по своему собственному вкусу и внести порядок в свои денежные дела.

И моя семья в это время получила некоторую долю милостей императора. Мой зять, генерал Нансути, был удостоен ленты Почетного легиона. Прежде он был обер-камергером императрицы, а сейчас был назначен обер-шталмей-стером и заменил Коленкура в его отсутствие. Он получил имение в Ганновере, которое было оценено на бумаге в тридцать тысяч франков, и сто тысяч франков на покупку дома.

Проект развода

Мне казалось необходимым сделать отдельную главу из всего того, что происходило в это время в Фонтенбло в связи с вопросом о разводе. В течение последних лет император напоминал своей жене об этом намерении только в такое время, когда был с нею в ссоре, а это происходило редко, благодаря ловкости и сдержанности императрицы. Но весьма вероятно, что его никогда не покидала мысль прибегнуть когда-нибудь к этой крайней мере. Смерть старшего сына Луи поразила его; а между тем победы Бонапарта, увеличивая его могущество, содействовали развитию в нем идеи власти; из политических расчетов, так же, как и из тщеславия, ему выгодно было заключить союз с каким-нибудь из государей Европы.

Сначала распространились слухи, что Наполеон имеет виды на дочь саксонского короля, но брак с этой принцессой (Марией-Августой) не мог доставить ему таких родственных связей, которые увеличили бы его власть на континенте. Саксонский король царствовал только потому, что его уполномочила на это Франция. Притом его дочери было по меньшей мере лет тридцать, и она была совсем не красива. Бонапарт, по возвращении из Тильзита, говорил о ней своей жене в таком тоне, что это должно было совершенно успокоить последнюю. Тильзитское свидание могло до известной степени возбудить гордость Наполеона. Склонность, которую почувствовал к нему молодой царь, согласие его с некоторыми планами императора, в особенности с раздроблением Испании, его внимательное отношение к желаниям своего нового союзника – все это могло содействовать тому, что в голове императора зародились планы более тесного сближения. Несомненно, он открылся Талейрану, но я не думаю, чтобы об этом было хоть что-нибудь сообщено царю. И все планы откладывались до более или менее отдаленного будущего, в зависимости от обстоятельств.

Император возвратился во Францию. Сблизившись с женой, он испытывал некоторого рода привязанность, которую она ему действительно внушала. Это чувство порой стесняло его, и он испытывал какую-то неловкость в тех случаях, когда сильно огорчал ее.

Однажды, говоря с императрицей о размолвках между голландским королем и его женой, о смерти маленького Наполеона и о слабом здоровье единственного их сына, оставшегося в живых, Бонапарт сообщил ей о том, что, может быть, ему придется когда-нибудь найти жену, которая даст ему детей. Сообщая об этом плане, он испытывал некоторое волнение и прибавил: «Если бы что-нибудь подобное случилось, Жозефина, ты должна была бы помочь мне принести эту жертву. Я рассчитывал бы на твою любовь, чтобы спасти меня от всего ужаса этого вынужденного разрыва. Ты возьмешь на себя инициативу, не правда ли, и, входя в мое положение, будешь мужественна и решишься удалиться?»

Императрица слишком хорошо знала характер своего мужа, чтобы каким-нибудь неосторожным словом заранее облегчить ему поступок, которого она всеми силами старалась не допустить. Поэтому во время всего разговора не давая ему никакой надежды на то, что постарается смягчить подобный удар своим поведением, она уверила его, что исполнит его приказание, но никогда не возьмет на себя инициативу. Императрица ответила тем спокойным, полным достоинства тоном, который она как нельзя лучше умела сохранить, говоря с Бонапартом, и который производил на него известное впечатление.

«Ваше величество, – сказала она (надо заметить, что с тех пор, как он стал царствовать, она привыкла говорить с ним даже с глазу на глаз в церемонных выражениях), – вы – господин, и вы решаете мою судьбу. Когда вы прикажете мне покинуть Тюильри, – я немедленно исполню ваше приказание, но только в том случае, если вы мне решительно прикажете сделать это. Я ваша жена, я была коронована вами в присутствии папы; это такие почести, с которыми не расстаются по собственной воле. Если вы разведетесь со мной, вся Франция узнает, что меня прогнали, ей будут известны как мое повиновение, так и мое глубокое горе». Подобный ответ, не оскорбляя императора, даже как будто тронул его; возвращаясь неоднократно к этому вопросу, он часто проливал слезы и казался действительно взволнованным противоречивыми чувствами.