— Матушка… Зачем вы меня мучаете? Вы же сами все знаете! Как бы я ни горевала о родителях, мне пути назад нет. В моей деревне меня уже никогда не примут. А мир… Он огромный, пустой, холодный! Мне нечего там искать! И некого! А здесь… Здесь мне хорошо, спокойно. И здесь я могу верить, что…

Она осеклась, тяжело дыша и закусывая дрожащую губу. Мать Доротея тоже поднялась с сундука:

— Здесь ты можешь верить, что Джузеппе жив. Я верно поняла тебя?

Паолина не ответила, только крепче сжала губы, унимая их дрожь. А настоятельница коротко приказала:

— Сними фартук да ступай в мой кабинет.

С этими словами она развернулась и все так же неспешно двинулась прочь по коридору. Паолина еще минуту смотрела ей вслед. А потом сняла грязный фартук, поколебавшись, повесила его на фонарный крюк и пошла вслед за аббатисой. Милая, добрая матушка Доротея… К чему был этот странный разговор? Что вы пытались проверить? Неужели вы думаете, что после кинжального языка сестры Юлианы вы еще сумеете застать меня врасплох?

Паолина пересекла двор, залитый неярким осенним солнцем, толкнула хорошо знакомую дверь и вдруг поняла, как давно не входила сюда, раз даже тяжелый запах, стоящий в передней, опять хлестнул по нервам.

Уже в длинном коридоре, ведущем к кабинету аббатисы, она замедлила шаги, вновь ощутив подступившую неуверенность. Но выучка сестры Юлианы, не терпевшей, когда званная к ней Паолина заставляла себя ждать, оказалась сильнее. Коротко постучав, прислужница нажала на створку двери и вошла.

Матери Доротеи в кабинете не оказалось. Хуже того, у окна спиной ко входу стоял какой-то долговязый тип в черном камзоле. Паолина несмело шагнула назад, оглядываясь.

А тип обернулся на звук открывшейся двери.

* * *

Он не представлял ее себе. Ни разу, даже на краткий миг не пытался вызвать перед своими едва воскресшими, неискушенными глазами хотя бы очертания ее облика.

Ее было слишком много, чтоб объять в одном образе. Сложить в один тесный человеческий ларчик теплый взгляд, пугливый, будто синичка на оконном переплете, и сухость маленьких ладоней, и целомудренный шелест рясы, и бесстыдную чувственность тяжелых кос, и вплетавшийся в смесь щелока и ладана томительно-горьковатый запах.

А сейчас она стояла на пороге, беспомощно держась за дверное кольцо, и он понимал: ее намного больше. Она заполняла собой весь этот миг, слишком хрупкая для глухого монашеского облачения, слишком черноглазая для тонкого бледного лица, слишком далекая для пяти шагов, разделявших их…

…Он был жив. Он был здесь, и на сей раз она точно знала: это наяву. Он слишком изменился со дня их последней встречи, чтобы ей это могло присниться с такой нелепой точностью. Только отчего он молчит? И почему смотрит на нее с таким беспомощным и ошеломленным видом?

Пеппо так и не нашел слов, только еще больше растерялся, когда Паолина вдруг рвано всхлипнула. Шагнула вперед, закрывая за собой дверь и прижимаясь к ней спиной.

— Господи, — прошептала она, и по щекам полились слезы, — какая же я дура… Пеппо, ты… ты видишь.

Странно, как незначительны порой оказываются сложнейшие вещи по сравнению с простейшими. Сотни монастырских условностей, девических ограничений и приличий всех мастей были для Паолины в тот миг не дороже разбитой миски. Она несмело двинулась навстречу Лукавому, прижалась лбом к черному камзолу и замерла, чувствуя, как подрагивающие ладони осторожно ложатся на ее плечи, будто боясь, что она сейчас оттолкнет его.

Потом они оба что-то сумбурно говорили, жадно выспрашивали какую-то чушь, не дожидаясь ответов, перебивая друг друга и забывая о куда более важных вещах. А мать Доротея все не шла, словно не было ничего естественней и правильней, чем прислужница с дурной репутацией, рыдающая в объятиях вора-карманника прямо в ее кабинете…

Раздался удар колокола, и Паолина вздрогнула, отстраняясь от Пеппо. Огляделась, точно не помня, как попала в этот кабинет. Волшебство момента истаяло, возвращая ее в будничный и прозаический мир.

— Погоди, — пробормотала она, утирая глаза и переводя дыхание, — я… сейчас. — Потом медленно подняла взгляд. — Что… теперь будет?

Это прозвучало настолько ребячески, что Паолине самой стало неловко от этой глупой фразы. Но Пеппо вдруг нахмурился, глубоко вдыхая и чуть нервно сглатывая, как делала она сама, являясь к сестре Юлиане на проверку выученного урока.

— Паолина, — скованно вымолвил он, — я только что говорил с матерью Доротеей. Она сказала мне, что ты еще не приняла обетов. Словом… — Юноша запнулся, покусывая губы, и решительно закончил: — Я пришел за тобой. Я… хочу забрать тебя отсюда.

Девушка недоуменно отступила на шаг.

— Как забрать? Куда?.. — пробормотала она.

А Пеппо, будто пройдя самый сложный барьер, уже спокойнее пояснил:

— Два дня назад я был в Гуэрче. Я все исправил. Ты можешь вернуться домой.

Паолина помолчала. А затем проговорила так же спокойно:

— В Гуэрче? Но я не хочу.

В лице Пеппо отразилось легкое замешательство.

— Я не объяснил. Ты можешь приехать в Гуэрче, никого не опасаясь. Никто не вспомнит, сколько времени ты отсутствовала и почему. Я знаю, это звучит не слишком убедительно, но…

— Меня не нужно убеждать, — перебила девушка, — я верю тебе и так. Не знаю, что ты затеял, но ты всегда мог то, что не могут другие. Значит, смог и сейчас. Я просто не хочу возвращаться в Гуэрче.

— Мне казалось, ты скучаешь по дому, — мягко проговорил он.

Паолина глубоко вздохнула — ей было заметно не по себе:

— Да, я скучаю, — хмуро признала она, — и я не представляю, что пережили за эти месяцы мои родители. Но… я больше не могу жить среди этих людей, Пеппо. Пусть даже они не помнят, что сделали со мной. Но я это помню.

— Я понимаю, — коротко ответил оружейник.

Да, он понимал. Право, он лучше кого-либо другого знал кисло-горький привкус старых обид, за которые никогда уже не отомстить и которые копятся в душе, будто груда гнилых опилок на заднем дворе трактира. А потому едва ли он был вправе ее учить.

— Паолина, — медленно начал он, с досадой ощущая, как разговор уходит в какое-то непредвиденное русло, выстужая недавний душевный подъем, — понимать-то я понимаю, но… неужели ты хочешь остаться здесь? Врачевать ужасные болезни, день за днем рискуя жизнью? Или ты все же решила… принять постриг?

— Ты хочешь, чтобы я уехала? — быстро, скомканно и невпопад спросила Паолина, не обратив внимания на его вопросы.

— Я хочу все исправить, — ответил он тем жестким и чуть умоляющим тоном, каким люди убеждают себя в своей собственной правоте.

А