себе шею.

Я хотела распрямиться в полный рост и толкнуть поздравительную речь, но стоило мне только попытаться осуществить столь простой план, как я опасно покачнулась и только чудом не соскользнула вниз. Платон охнул и дернулся в мою сторону, но остановился, как только стало ясно, что я больше не падаю. Я замерла на четвереньках, одной рукой цепляясь за торт, другой за кусок черепицы, и обеими ногами — за край лаза.

— Что ты здесь делаешь? — прошипел Платон как недовольный кот, яростно сверкая голубыми глазами. — С ума сошла?

Я старалась не смотреть вбок, потому что теперь, когда адреналин, захлестнувший меня в порыве внезапной смелости, спал, я в полной мере ощутила страх высоты. Я едва могла здраво мыслить.

— Я подумала, — пробормотала я, задыхаясь как от быстрого бега, — что у тебя сегодня день рождения. А я так ничего и не подарила. А день уже почти закончился, поэтому мы с Феклой испекли торт.

Я конвульсивно подергала рукой, намертво вцепившейся в ленточки, которыми я обвязала коробку.

— И ради этого ты полезла на крышу? Откуда ты вообще знаешь, что у меня день рождения?

Я наконец подняла взгляд, чтобы посмотреть на его ошарашенное лицо.

— Все знают, — сказала я.

Я никогда не считала себя великим психологом, но это и правда было очень сложное выражение. Мне показалось, что черты лица Платона заострились, скулы напряглись, однако его щеки едва заметно покраснели, если, конечно, это не почудилось мне в темноте.

— Все, — фыркнул он. — А то как же. Спускайся.

— Что?

Он закатил глаза, и я едва не задохнулась от возмущения.

Думаешь, мне так нравится выставлять себя идиоткой? Я, между прочим, ради тебя стараюсь. И это твоя благодарность?

— Спускайся. Хочешь упасть? У тебя уже руки трясутся.

— Нет!

— Почему «нет»?!

— Я пришла поздравить тебя с днем рождения, и я не уйду отсюда, пока не поздравлю!

Платон замер с широко раскрытыми глазами, а потом отвернулся, нервно взлохматив волосы рукой.

— Спускайся, — буркнул он. — Я… Я тоже спущусь.

— Но там темно! И душно! И звезд не видно! Поздравление выйдет ужасное!

Пацан, серьезно, у меня и так совершенно уродский торт. Чудовище кондитерского мира. Если я еще и вручать его буду в твоем антураже заблудившегося фамильного склепа, то это просто полный провал.

— Я открою окно!

— Там сидеть не на чем!

— Подоконник достаточно широкий!

Обиженно фыркнув я попятилась назад и, зацепившись за ступеньку, все же полезла вниз. Аргументов у меня не осталось, а ссориться не хотелось. К тому же я действительно боялась высоты, и, уступи мне Платон, вряд ли мне бы хватило духу довести начатое до конца. Скорее всего, все закончилось бы тем, что я рухнула бы вниз с оглушительным визгом. Хорошенький бы вышел тогда подарочек, просто чудо.

— Эй, — крикнул Платон. — А торт?

— Вот сам и забирай, — сварливо крикнула в ответ я. — Считай, что я его уже вручила.

Я не видела себя со стороны, но интуиция подсказывала, что у Платона управляться с коробкой выходило куда успешнее. Он спокойно спустился по лестнице, не заваливаясь куда-то вбок на каждом шаге. Распахнул шторы, положил коробку на подоконник и наконец толкнул тяжелые створки, распахивая окно и пропуская в комнату прохладный ночной воздух.

В слабом лунном свете его волосы казались серыми, и я наконец обратила внимание на то, что с восстановленным режимом питания Платон стал выглядеть заметно лучше. Все еще так, словно одеваясь он постоянно куда-то спешил, но теперь одежда не висела на нем мешком. Часы, пока что свободные от уроков этикета, Платон тратил на дополнительные занятия с капитаном Раскатовым.

После стольких часов на плацу — не удивительно, что он немного загорел.

Теперь Платон хоть немного походил на нормального человека, и, будь я на месте автора, я бы непременно сделала главным героем именно его.

Только подумав об этом, я немедленно ощутила злость. И эта злость была направлена на Надежду Змееву, главную героиню, у которой, похоже, не было ни вкуса, ни глаз. И почему она не могла обратить внимание на Платона?

Он ничем не хуже цесаревича!

Конечно, я пока не видела того Илариона, но вот если чисто гипотетически судить по тексту романа, то во что там было влюбляться? Как по мне, так он не был ни интересным, ни остроумным.

Да даже большую часть работы по продвижению сюжета сделал Платон!

Ох.

Я немедленно одернула себя.

Какая странная мысль, я что, его мать, какое мне вообще до этого дело?

Платон молчал.

Я молчала.

Я не продумывала свой план так далеко и теперь не знала, что говорить, но все же я нашла в себе силы сказать:

— С днем рождения.

Платон замер возле окна, вцепившись в коробку. Я не умела читать настроения по спинам людей, но он так ничего не ответил. Ну, видимо, он не особенно рад меня видеть. И раз так, то лучше и не надоедать.

— Это все, что я хотела сказать. И я… я пойду.

— Куда?

— А?

Платон наконец повернулся ко мне лицом, оставив ленты на коробке в покое.

— Я должен один есть торт? — обиженно спросил он.

Эх, ты еще того торта не видел.

— Платоша, если хочешь, то я останусь!

Но Платон уже вернулся к разворачиванию торта, видимо, решив, что и так сказал слишком много. Если так подумать, то он сегодня прямо-таки превысил свой лимит.

Я осторожно подошла к Платону как раз в тот момент, когда он наконец расправился с подарочными лентами и развернул коробку.

Торт выглядел еще хуже, чем когда я его запаковывала, крем по бокам смазался, а часть фруктов и вовсе отвалилась, но губы Платона дернулись в намеке на улыбку.

Эта улыбка пронзила мое сердце, и я почувствовала как на глаза наворачиваются слезы умиления.

Я мысленно пообещала — на следующий год, или через год, не сейчас, но однажды я придумаю, как заставить самого графа притащить тебе торт, а пока.

Пока у тебя будет хотя бы этот.

Глава 8

Четыре года спустя

— Я уже начинаю скучать по тем временам, когда из тебя слова было не вытянуть, — сквозь зубы пробормотала я.

— Ах, я тоже скучаю по тем временам, когда ты звала меня Платошей, — не остался в долгу Платон, и, готова поспорить, смешно надул щеки стремясь продемонстрировать обиду. — Почему ты больше меня так не зовешь?

— Потому что это кто-то маленький и милый. А в тебе, — я бросила на него быстрый взгляд, — ничего милого нет!

Это,