Он выпрямился, и я подошел к нему поближе. Завеса волос приоткрылась, и я увидел худое лицо с высокими скулами и серебристо-серыми глазами. Оно было очень необычным. С тех пор как он появился в Имейн Маче и бросил вызов всему Отряду Юнцов, я его почти не видел и забыл, насколько поразительно сочетание цвета его кожи и глаз. Если судить по его коже, волосам, да и по всей его внешности, глаза у него должны были быть черными, как у иберийцев. Вместо этого они были у него серыми и нежными, как шкурка крольчонка. Контраст был удивительным и неожиданным. Он совершенно не выглядел усталым, как должен был выглядеть восьмилетний мальчик после бессонной ночи.

Воздух все еще был холодным. Я предложил ему свой плащ. Он, не сказав ни слова, набросил его на свои худые плечи. Мы какое-то время молча смотрели друг на друга. Меня поразила его бесстрастность, отсутствие любопытства, свидетельствующие о самообладании, достойном взрослого мужчины. Он какое-то время спокойно смотрел на меня, а потом приветствовал жестом руки. Я ответил ему тем же.

— Меня зовут Сетанта, — произнес он негромко.

Я улыбнулся.

— Сетанта? Не Кухулин?

Его лицо оставалось серьезным.

— Люди узнают о подвигах Кухулина, а поэты будут их воспевать. Но это в будущем. До тех пор я останусь Сетантой.

Мне удалось сдержать снисходительную улыбку, с которой взрослые слушают не по годам развитых детей и от которой у этих детей появляется желание их укусить.

— Тогда я пока буду звать тебя Сетантой, а уж попозже — Кухулином, — сказал я и ощутил себя напыщенным взрослым болваном.

Он посмотрел на меня так, словно разглядел в первый раз за все время, и слегка пожал плечами.

— Как вам угодно.

Мальчик протянул руку, и мы сжали друг другу запястья. У него была худенькая кисть и нежная кожа ребенка. Мне захотелось уйти, а потом прийти снова, начать все сначала, чтобы он почувствовал, что я воспринимаю его серьезно. Я решил представиться как следует.

— Меня зовут Лири, хотя…

Я запнулся, потому что почувствовал, как в пальцах возникло совершенно необычное ощущение, захватившее всю руку, а затем и все тело. Я никогда раньше не ощущал ничего подобного, точнее, это было похоже на очень многое из того, что мне приходилось чувствовать, будто самые лучшие ощущения очистились, соединенные в одно. Это было то трепетное чувство, которое возникает в глубине естества, когда рука красивой женщины впервые касается твоей груди; там был и тот миг, когда ты чувствуешь, что противник теряет равновесие после того, как вы долгое время стояли, сцепившись в схватке. Его прикосновение вернуло ощущение радости от неожиданной встречи со старым другом; в нем было тепло, которое испытываешь, наблюдая за теми, кого любишь, когда они занимаются своими делами, не зная, что ты на них смотришь, — все это было, и еще дюжина других переживаний, слившихся воедино. У меня приподнялись волоски на руках, и мне захотелось рассмеяться, как в детстве.

Я почувствовал, что хочу ему что-то сказать, но не понимал, что именно.

Лицо Сетанты оставалось серьезным. Позднее я узнал, что он мог смеяться до слез и что от звука его смеха представлялось, будто теплый солнечный луч неожиданно упал на твое лицо в холодном лесу. Однако в тот момент мне казалось, что он никогда в жизни не улыбается. Его глаза скользили по моему лицу, не исследуя, а впитывая, словно ему хотелось позднее вспомнить меня во всех подробностях.

Он отпустил мою руку. Чары спали, но я все равно еще ощущал необычный подъем. Мне захотелось найти женщину и пару часов провести с ней на медвежьей шкуре, вздумалось взобраться на вершину горы и посмотреть, как солнце исчезает за горизонтом. Мне хотелось всего и сразу.

Сетанта перевел взгляд и теперь смотрел куда-то за мою спину. Мы были не одни. Повернувшись, я непроизвольно опустил пальцы на рукоять меча и замер, смущаясь своей реакции. Я множество раз видел, как отец таким же привычным жестом опускал руку на меч. Здесь я довольно быстро избавлялся от римских привычек, снова становясь варваром.

К нам направлялись Оуэн и еще какой-то человек. Они были похожи, оба невысокие и жилистые, но рыжие волосы Оуэна были слегка приглажены, в то время как у его спутника они торчали дыбом, подобно пучку шалфея жарким летом, словно он никогда их не расчесывал. Его звали Олан. Я вспомнил, что видел его раньше — он обычно сидел в компании бардов. Волосы у него были рыжими, как шкура умбрийской коровы, — точно такого цвета, а лицо находилось в постоянном движении. Когда я в первый раз увидел Оуэна, у меня создалось впечатление, будто он постоянно что-то высматривает и выспрашивает, однако по сравнению с Оланом он казался мраморной статуей. Олан вел себя словно беспокойный кролик, тревожно нюхающий воздух, пытаясь уловить воздушные течения и возникающие между людьми невидимые волны. Разумеется, все барды были очень чувствительны к флюидам, говорящим о постоянно меняющейся расстановке сил среди тех, кто сидел за столом Конора. Хотя теоретически барды могли не опасаться потери своего статуса и их жизнь считалась священной, все равно не мешало знать, как говорится, на чьей ноге самый тяжелый сапог. В этом смысле дворы Тиберия и Конора были почти одинаковыми. Возможно, двор Тиберия с точки зрения интриг отличался более изощренным восточным коварством, но кельты никому не уступали, когда речь шла о том, чтобы защитить себя и свое положение от угроз и пренебрежительного отношения, как реальных, так и воображаемых.

Олан сидел на другом конце стола вместе с учениками. Когда он направился — нет, почти вприпрыжку подбежал к нам, у него не было арфы, но не было и меча. Он хотел казаться известным бардом, хотя до всеобщего признания ему явно не хватало еще пары лет и нескольких эпических песен. Он подошел к Кухулину и поприветствовал его, после чего сделал шаг в сторону и подождал, пока Оуэн проделает то же самое. Оуэн и Кухулин пожали друг другу руки. Я вспомнил свои ощущения, когда держал руку мальчика. Мне стало интересно, отразится ли на лице поэта реакция, подобная моей. На какой-то неуловимый миг что-то дрогнуло в уголках его рта, но потом выражение его лица стало прежним. Он убрал руку и жестом приветствовал меня. После этого ко мне подошел Олан.

— Лири, если не ошибаюсь?

Я не удивился тому, что он знает мое имя, — многие слышали о белокуром незнакомце, явившемся из моря и упавшем в коровье дерьмо, — однако был все же раздражен его непринужденностью. Я ответил ему несколько высокомерным кивком. В то время, будучи почетным кельтом, я, вероятно, слишком рьяно относился к соблюдению должных формальностей, чем большинство местных жителей. Те, кто был ольстерцем всю свою жизнь, могли себе позволить иногда обойтись без соблюдения церемоний. Для меня же хорошие манеры и кодекс поведения были единственным средством упрочить свое положение в обществе. Подозреваю, что в данном случае я вел себя излишне официально.

Он усмехнулся — моя чопорность его вовсе не отпугнула.

— Называй меня Оланом, — сказал он, улыбаясь и демонстрируя при этом превосходные зубы.