Кухулин посмотрел на него с интересом. Я ощутил приступ ревности и с кислой миной уставился на юного барда.

— Ты в прошлом месяце выиграл приз, — заметил Кухулин.

Он имел в виду приз, которым каждый месяц награждали одного из молодых бардов, сумевшего больше всех поразить своих учителей. Олан кивнул, слегка пожал плечами (как я потом заметил, он, как и Оуэн, часто так делал), снова усмехнулся и по-дружески ухватил меня за руку. Я чуть было не попытался вырваться, но потом осознал абсурдность своего поведения. Олан одарил меня ослепительной улыбкой, затем, повернувшись к Кухулину, описал рукой широкий полукруг, охватывая большую часть Ольстера.

— Знаешь ли ты, Лири, кто этот молодой человек?

Я кивнул, но времени на ответ мне не дали.

— Ему суждено стать самым великим героем, которого когда-либо знал наш народ. — Олан посмотрел на Кухулина с невероятно довольным видом, словно перед ним был его любимый сын, который превзошел все его ожидания. Потом он снова усмехнулся и похлопал меня по обоим плечам. — А вы с Оуэном будете его опекунами, наставниками, друзьями и провозвестниками его славы. Впрочем, я полагаю, Оуэну придется взять на себя большую часть работы по его прославлению, однако он не умеет управлять колесницей, поэтому, в конечном счете, нагрузка будет одинаковой. — Он снова усмехнулся. Мне уже начало несколько надоедать это бессмысленное веселье. — Что вы об этом думаете?

Я, собственно говоря, думал, что он несет чушь самым наглым образом и позволяет себе такие вольности, на которые не имеет никакого права, и уже собирался ему об этом сообщить, но меня опередил Кухулин, который осведомился у него очень серьезным тоном:

— Кто тебе об этом сказал?

Оуэн улыбнулся и уже открыл было рот, чтобы ответить, но Олан его опередил.

— Каффа, — сказал он. В его голосе звучало возбуждение. — Он видел сон и сегодня утром первым делом нам его весь рассказал.

При слове «весь» он снова сделал широкий жест, и я еле успел поймать его руку у самого моего носа. Я недовольно зарычал и возмущенно отступил назад. Оуэн, стоя позади Олана, начал делать успокаивающие пассы руками, в то время как Олан продолжил тарахтеть, даже не запнувшись.

— У вас общая судьба. Кухулин (взмах рукой в сторону мальчика) должен стать героем, ты (кивок в мою сторону) должен доставлять его туда, где он будет проявлять свой героизм, а барды (широкий жест рукой, охватывающий его самого и Оуэна) будут выходить из-за кустов, как только он его проявит, и рассказывать всем историю о его очередном подвиге. Разумеется, подобающе приукрашенную поэтическими тонкостями. — Тут оба барда обменялись самодовольными ухмылками. — Вы представляете собой идеальное сочетание. Без Кухулина не о чем будет рассказывать, без Лири Кухулин не сможет добраться до того места, где будет совершать что-нибудь достойное воспевания, а без парочки бардов никто не узнает о том, что произошло нечто выдающееся.

Он улыбнулся. Для меня его слова были все равно что испарения от загаженной соломы, но Кухулина они, похоже, позабавили.

— И это все вам рассказал Каффа? — спросил он.

Оуэн внезапно посерьезнел и шикнул на Олана, который попытался что-то ответить.

— Да, Каффа, — подтвердил он, при этом его глаза стали ярче, да и голос изменился.

Бардам свойственна особая манера разговаривать, которую они используют, когда чувствуют наиболее сильный прилив вдохновения, а также когда наиболее расположены к бахвальству. Два этих состояния обычно отличить невозможно. Я склонен предполагать последнее до тех пор, пока не убеждаюсь в противном. Вот так сейчас звучал голос Оуэна. Это такой необычный искренний монотонно произносимый монолог, который может показаться смешным или воодушевляющим, в зависимости от вашего восприятия.

— Ты будешь ярчайшей звездой в галактике героев Ирландии.

Голос Оуэна, приобретший легкую хрипотцу, то понижался, то повышался, как бы обволакивая Кухулина. Я стоял, не вмешиваясь, и наблюдал, как маленький человечек возбуждается все больше и больше.

— Твои подвиги надолго переживут тебя самого, — продолжал Оуэн. — Твою воинскую доблесть будут превозносить как пример для всех, и она будет вдохновлять тех, кто пойдет по твоим стопам. Наступит время, когда ты в одиночку станешь защищать Ольстер, и рядом с тобой будем лишь я и Лири. — Олан попытался его прервать, но Оуэн рыкнул на него, и тот заткнулся. — Твои подвиги превзойдут деяния всех воинов Ирландии, как прошлых времен, так и грядущих. С этого момента всех воинов будут сравнивать с тобой, но никто не сможет занять твое место. Когда люди соберутся, чтобы поговорить и спеть о великих мужах, первой будут петь песнь о тебе, и она же станет последней.

Оуэн повернулся ко мне. Глаза его сияли, возбуждение выплеснулось в голосе, заставив его дрожать. Я уж подумал, что сейчас у барда начнется припадок.

— Ты величайший колесничий из всех, кто когда-либо держал в руках поводья, а он станет величайшим героем из тех, кого когда-либо знал Ольстер. Подвиги приведут его туда, где до него не бывал ни один человек, а его лошади будут порождением огня и ветра, и управлять ими сможет лишь человек с твоим умением.

В этом уже присутствовало некое рациональное зерно. Я посмотрел на него. Возможно, тут он не промахнулся. Даже учитывая склонность к преувеличениям, свойственную увлекающимся натурам, было похоже на то, что пареньку действительно понадобится хороший колесничий. Лет эдак через десять.

Кухулин спокойно посмотрел на Оуэна. Я предположил, что он думает о сказанном поэтом то же самое, что и я. Однако я ошибался.

— А ты? Что предрек тебе Каффа?

Тогда, и как это часто бывало впоследствии, меня поразила прямота его высказываний. Меня также удивило усердие, проявленное Каффой. Как правило, от него трудно было дождаться даже обычного «здрасьте». А сегодня он, должно быть, провел добрую часть утра, швыряя в людей куриные потроха, раз произвел такое впечатление на Оуэна и Олана.

Оуэн смотрел на мальчика так, словно тот являл собой бочку пива в конце долгого путешествия, проделанного без единого глотка воды.

— Я — твой рассказчик! Я расскажу миру о твоих подвигах, поведаю всем о герое и его колесничем! Королева Мейв услышит о нас и задрожит от страха. Я сочиню величайшую песнь на свете, и люди будут петь ее вечно, и вечными станут наши имена!

Глаза его горели, голос возвысился, щеки налились румянцем. Я засомневался: не пьян ли он?

— И все это приснилось Каффе?

Олан энергично закивал головой. Рыжие волосы упали ему на глаза, и он откинул их на лоб, где они стали торчать наподобие гребня на шлеме легионера.

— Каффа сказал, что это был самый ясный сон из всех, что ему доводилось видеть. Это было послание богов.

Кухулин посмотрел на меня сквозь завесу волос. Глаза его поблескивали.

— Что ж, — сказал он, — нам ведь и в голову не придет не сделать то, что велели нам боги, верно, Лири?