Моим естественным желанием было взяться за дело – чтобы другие увидели, что я не теряю времени зря, а отчасти из-за того, что зачастую намного проще делать хоть что-то, чем бездействовать. Но было ли такое решение правильным? Она была пожилой и получила тяжелейшие раны. Вряд ли бы она пережила долгую операцию или череду процедур. Кроме того, наши запасы крови для переливания были весьма ограничены. Должна ли она достаться ей? Или же завтра появится человек, которому кровь будет нужнее? Да и кто я такой, чтобы это решать? Возможно, было бы лучше просто дать ей морфин, чтобы унять боль, и позволить спокойно уйти.

Я все-таки решил оперировать и принялся обрабатывать раны: очищать и срезать омертвевшие ткани, удалять фрагменты костей, пытаясь сохранить оставшиеся здоровые. После сорока пяти минут такой работы меня по плечу похлопал анестезиолог.

– Она умерла, – сказал он.

Мы приступили к слаженной командной работе, несмотря на напряженность, лишения и постоянную опасность. Большинство из них немного говорили по-английски, а некоторые – очень хорошо, но порой путаница все равно случалась. Помню, я решил, что выучил какое-то боснийское слово, когда один врач время от времени вскрикивал, как мне казалось, «Макадоу! Макадоу!». Я думал, что, возможно, это означало завершение определенной стадии операции либо вовсе было каким-то боснийским ругательством, пока до меня не дошло, что после каждого крика «Макадоу!» одна из медсестер всегда подавала ему ножницы «Макиндо», названные в честь выдающегося новозеландского хирурга Арчибальда Макиндо.

Люди к нам попадали из-за бомб и пуль, но самой большой проблемой во многих смыслах была температура. В ту зиму в Сараеве стоял сильнейший мороз. Он проникал сквозь одежду и пронизывал до костей. Это сказывалось и на пациентах. В операционной, где мы работали, было очень холодно. Вода, в которой я мыл руки, была ледяной, мой хирургический халат вскоре сильно истрепался, хирургические маски закончились, и мое дыхание превращалось в пар из-за низкой температуры.

Если нам холод доставлял дискомфорт, то для пациентов представлял смертельную опасность: они могли умереть от переохлаждения прежде, чем их добьют полученные раны. Температура в операционной должна быть высокой: когда вскрываешь пациенту живот, он очень быстро теряет драгоценное тепло. Исход операции непосредственно зависит от температуры, и сильное охлаждение тела чревато губительными последствиями. Ферменты организма перестают работать, и кровь уже так запросто не сворачивается; сердце перестает биться как надо, и кислород, источник жизни, используется недостаточно эффективно. Начинают отказывать органы.

Чаще всего больничные генераторы исправно работали, и их ритмичный грохот отчетливо доносился из подвала здания, но дизельного топлива вечно не хватало, и время от времени мы погружались в кромешную тьму, зачастую прямо среди ночи. Когда такое случалось, один мужчина привозил в операционную на тачке пять-шесть автомобильных аккумуляторов. Он кое-как подключал их к лампе, которую держал в руках, и до возвращения электричества она становилась единственным источником света, отбрасывая слабые лучи сквозь холодный туман комнаты, но это было лучше, чем ничего.

В то время Сараево особенно интенсивно обстреливали танковыми снарядами, артиллерийскими минами и ракетами. Раны от металлических осколков этих снарядов похожи на пулевые, но зачастую обширнее и гораздо разрушительнее. Этот парень потерял столько крови, что давление сильно упало, а пульс подскочил, что указывало на травматический шок. Нас было четверо: я, анестезиолог, медсестра и помощник. Мы с анестезиологом обсудили оправданность проведения операции. Перед нами был выбор: прооперировать и попытаться спасти ему жизнь либо не оперировать и смотреть, как он умирает. В три часа ночи других пациентов не было. Ресурсы у нас весьма ограниченны, к тому же стоял жуткий холод. Посмотрев на пациента, мы переглянулись, кивнули друг другу и забрали его в операционную, чтобы остановить кровотечение. Когда мы ввели его в наркоз и перелили последний пакет с кровью, я вскрыл ему живот.

Лапаротомия – это разрез брюшной стенки для доступа к органам брюшной полости. При любой лапаротомии хирург проводит ревизию органов брюшной полости. Собственными глазами и руками он изучает все цельные органы брюшной полости, такие как селезенка, печень, почки и поджелудочная железа, и все полые: желудок, тонкий и толстый кишечник, а также мочевой пузырь и матку у женщин. Кроме того, во время операции принимаются различные решения – например, следует ли подбираться к крупным кровеносным сосудам, таким как аорта, которая уносит насыщенную кислородом кровь из сердца, или нижняя полая вена, возвращающая в сердце прошедшую через все тело венозную кровь.

Обработав брюшную полость, я сделал длинный разрез брюшной стенки, и кровь багровыми волнами потекла из живота пациента мне на руки. В холоде операционной его кровь казалась горячей на моих замерзших руках.

Осколок пробил нижнюю полую вену. Впервые в жизни я столкнулся с повреждением столь крупного сосуда. Обломок металла все еще был внутри, и мне ничего не оставалось, кроме как его достать, хоть это и могло усилить кровотечение. С колотящимся сердцем я пытался сообразить, смогу ли справиться с кровотечением, если достану осколок, – я знал, что нужно будет как можно быстрее обложить рану тампонами. Стоило мне осторожно извлечь осколок, как из разорванного сосуда фонтаном брызнула кровь. Схватив с подноса большой марлевый тампон, я прижал его к месту кровотечения и стал ждать.

Все здание содрогнулось, и я почувствовал, как мои ноги заскользили по залитому кровью полу – в голове тут же мелькнула мысль, что конструкция может обрушиться. А спустя несколько секунд после удара все здание резко погрузилось во мрак.

Это была кромешная тьма без единого проблеска света. Операционная находилась ниже уровня земли, и от остальной больницы ее отделяли массивные двери. Я не видел ровным счетом ничего: ни своего пациента, ни коллег. Вдруг до меня дошло, что я еще и не слышу их – лишь снаружи операционной доносилась какая-то возня.

Продолжая прижимать тампон к нижней полой вене пациента, второй рукой я нащупал расположенную рядом аорту. Сосудистый хирург способен определить давление, пощупав аорту, и мне сразу стало ясно, что оно падает. Я сжал аорту пальцами, пытаясь сохранить давление в сердце и мозге, чувствуя, как кровь из его живота стекает вниз по моим ногам.

– Тампоны! Тампоны! – закричал я, отчаянно надеясь, что рядом еще кто-то остался, чтобы прийти мне на помощь.

Несколько минут спустя в комнате воцарилась зловещая тишина. Я ждал, что придет мужчина с тачкой и лампой, но он не появлялся. Я все ждал и ждал, сжимая пальцами нижнюю полую вену мальчика, однако его пульс неумолимо слабел. В холодной тишине я позвал анестезиолога, ответа не последовало. Я позвал медсестру, помощника, но мой голос лишь эхом отдавался в темноте. Единственное, что я чувствовал, – это покидающую тело мальчика кровь на себе. Мои ботинки хлюпали в ней, а руку сводило от напряжения. Я чувствовал, как ускользает его жизнь.