– Эй! Эй! Мне нужен свет! Есть там кто-нибудь?

Я все звал и звал на помощь. А потом понял, что мальчика не стало.

Совершенно не зная, что делать, я просто ждал, в то время как теплая кровь постепенно остывала в ледяном холоде операционной. Несколько минут спустя свет замигал, а затем и полностью включился. Я огляделся по сторонам – разумеется, мне никто не отвечал, и я уже все понял, но все равно был потрясен, увидев, что вокруг никого нет. Мои коллеги сбежали в укрытие. Не сказав ни слова друг другу или мне, каждый решил, что нападение на больницу было сигналом к отходу.

Я посмотрел вниз перед собой. Я был словно на бойне: мальчик, должно быть, потерял три или четыре литра крови, немалая часть которой была на мне. Нетвердой походкой я вышел из операционной, стянул с себя перчатки и хирургический халат, и меня охватило полное отчаяние. Этот мальчик должен был выжить. Если бы мужчина с тачкой пришел, если бы свет вернули раньше, если бы мне помогли, его можно было спасти.

Я чувствовал себя преданным. Никто не сказал мне: «Дэвид, мы уходим, тебе тоже нужно идти», – они просто оставили меня там. Я снял промокшие носки и побрел в оцепенении по коридору. Мне срочно нужен был чайник, чтобы вскипятить воду, смыть кровь и согреть онемевшие руки.

Я нашел коллег в обложенном мешками с песком кабинете дальше по коридору: анестезиолога, медсестру, помощника, даже того мужчину с тачкой. Они просто сидели там. Не было сказано ни слова. Никаких обсуждений. Тело просто забрали.

Смерть того мальчика и особенно поведение коллег во время обстрела изменили меня. Подобно многим врачам и медсестрам, у себя на родине я всегда глубоко сочувствовал пациентам, переживал за них и плохой исход всегда воспринимал очень близко к сердцу. Этот случай научил меня двум вещам: во-первых, я должен быть сильнее, а во-вторых, заботиться и о себе. Не только потому, что больше никто этого за меня не сделает, но и по той простой причине, что мертвый я никому помочь больше не смогу.

Это было своего рода обрядом посвящения. Впервые я почувствовал себя крошечным винтиком огромной военной машины. Моему идеализму был брошен вызов, и он пошатнулся. Этот случай меня закалил, и я стал лучше понимать, в условиях какого стресса работали коллеги, причем намного дольше, чем предстояло вытерпеть мне. Смертью этого парня война оставила на мне свой неизгладимый отпечаток: это была моя медаль за участие, только вот с гордостью ее носить было невозможно. Внешне случившееся на мне особо не отразилось, но я изменился внутри. Один укромный уголок моего сердца закрылся, словно сжавшись в кулак, и покрылся льдом. Пожалуй, это была первая из неприятных историй, которые, как мне казалось, я оставил в прошлом, пока двадцать лет спустя не попал в Сирию.

Во время той первой миссии было еще два случая, напомнивших мне, как важен инстинкт самосохранения. Как-то меня попросили отправиться в Зеницу, что примерно в тридцати милях, чтобы прооперировать двенадцатилетнего мальчика с осколочным ранением шеи. Крошечный кусок металла пробил его сонную артерию и попал в гортань, где находятся голосовые связки. Поскольку артериальное давление намного выше венозного, кровь из сонной артерии начала заливаться в яремную вену, значительно нагружая сердце, в результате у него развилась гиперсистолическая сердечная недостаточность – по сути, в сердце закачивалось слишком много крови, и долго в таком режиме оно выдержать не могло. Необходимо было устранить образовавшееся между артерией и веной соединение, разделить их и восстановить целостность. Я сел на бронетранспортер ООН, чтобы проехать через линию сербских войск в Зеницу, расположенную в центральной Боснии. Помню, как на одном из блокпостов на нашем пути увидел невероятной красоты сербку в ярком макияже и с безупречным красным маникюром, образ которой дополняли перекинутая через плечо винтовка и патронташные ленты.

Когда мы приехали, мальчик был в плачевном состоянии. Его доставили в операционную, и я прооперировал. Я был чрезвычайно доволен результатом, а ко всему прочему еще и удалил застрявший у него в гортани осколок. Эта операция спасла ему жизнь, и он должен был полностью поправиться.

В тот вечер мы с коллегой Дарко решили прогуляться по городу и пошли подыскать какое-нибудь местечко, чтобы перекусить. Кафе, на котором мы остановили выбор, выглядело довольно уныло – на улице стояли лишь несколько стульев, столов не было, однако внизу, казалось, находился настоящий ресторан, и мы спустились по узкой лестнице, рассчитывая пообедать.

В помещении стояли несколько столиков, за каждым из которых сидели сурового вида мужчины в черных кожаных куртках. Когда мы зашли, все они уставились на нас, и я с тревогой заметил, что перед некоторыми на столе лежало оружие.

Вместо того чтобы броситься оттуда наутек, мы направились к одному из двух свободных столиков: один стоял у лестницы, а второй – в другом конце зала. Я хотел было сесть за дальний столик, но Дарко благоразумно оттащил меня к тому, что у лестницы, и мы уселись. Мы заказали пиво и мясную нарезку – горячей еды там не подавали. Атмосфера была напряженной, мужчины вели себя весьма агрессивно, и мне стало не по себе. Казалось, все в ресторане наблюдают за нами.

Я попытался завязать разговор, представившись хирургом и объяснив, что приехал помочь – прооперировать ребенка в больнице. Один мужчина – большой, коренастый, подвыпивший – встал и сердито заявил, что я здесь лишь как турист, желающий посмотреть, как тут живется. Он подошел к нашему столу и потребовал показать мой пропуск УВКБ ООН. Дарко бросил на меня предостерегающий взгляд, и я, стараясь сохранять спокойствие, выдавил: «Не уверен, что он у меня с собой», не переставая нервно теребить пропуск в кармане.

Мужчина оживился и перешел на повышенный тон.

– Да ты не знаешь, каково это! – закричал он. – Ты не знаешь, каково жить, когда вокруг война! Я тебе покажу!

С этими словами он потянулся к выключателю, выключил свет в ресторане и принялся долбить стулом по полу, ходить по комнате и стучать кулаками о стены.

– Вот каково это! – завопил он, не прекращая грохотать стулом.

Мы с Дарко уже всерьез забеспокоились, понимая, что в любую секунду на нас могут напасть, а мне ни за что на свете нельзя было потерять свой драгоценный пропуск – без него не вернуться в Сараево. Нам было видно лишь узенькую полоску света, тянущуюся от ведущей на лестницу двери. Я оттолкнул наш столик, и мы бросились к выходу. Выбежав на улицу, мы услышали позади себя звуки драки, грохот опрокинутых столов и стульев, а затем и выстрелы. Я не знал, стреляли они в нас или нет, и не стал задерживаться, чтобы выяснить, – мы со всех ног перебежали через замерзшее футбольное поле неподалеку и вернулись в гостиницу. Позже я узнал, что в ресторане в тот вечер действительно была перестрелка и несколько фарцовщиков были убиты.

В тот вечер нам повезло. В Сараеве, куда я в итоге вернулся, нам каждый день вдалбливали, как важно не покидать больницу и передвигаться исключительно в бронетранспортерах. По своей глупости я все же как-то раз нарушил эти правила, что едва не стоило мне жизни.