Когда пациента, нуждавшегося в реконструктивной пластической операции, потребовалось перевезти на машине скорой помощи из психиатрической лечебницы в Кошевскую больницу, я попросил водителя скорой, боснийского парня, довольно часто туда ездившего, разрешить мне поехать с ним, чтобы посмотреть на город под новым углом. Он мне отказал – и был совершенно прав, учитывая имеющийся протокол и огромный риск. Но я не сдавался и в итоге уговорил его взять меня с собой. Я уселся сзади вместе с пациентом, у которого было ранение ноги, но он был полностью в сознании, а больничный санитар сел в кабину к водителю. На мне даже не было бронежилета.

Кошевская больница расположена на холме с видом на город, вдалеке от окружающих Сараево гор. На машине скорой помощи спереди и сзади был большой красный крест, и я не сомневался, что это не даст воюющим группировкам на нее напасть. Более того, я знал, что Женевская конвенция защищает права работников здравоохранения в зонах боевых действий и должна обеспечивать защиту от всех сторон конфликта.

Дороги были широкими и относительно чистыми – лишь местами приходилось объезжать обломки и воронки от взрывов. У пациента были серьезные раны и переломы, а на улице стоял сильный мороз, поэтому решили ехать медленно. Обычно дорога занимает всего восемь минут – сначала по ровному участку, а затем в гору. Кроме того, у нас на пути было два блокпоста.

Первым делом я услышал громкий треск лобового стекла, вслед за которым пошли глухие удары пуль, попавших в чье-то тело. Это была стремительная очередь из четырех пуль, но казалось, все происходит в замедленном движении. Мой рот внезапно наполнился кровью. Я ощущал ее, чувствовал вкус, она была и в моих глазах. Я решил, что в меня попали, но не успел проверить – водитель, несмотря на ранение в плечо, смог дать задний ход, и машина помчалась обратно в больницу, в безопасность.

Заехав на территорию больницы, машина с визгом остановилась, я оббежал ее с другой стороны и принялся вытаскивать санитара, который тоже был ранен. Я стал проводить сердечно-легочную реанимацию, но было очевидно, что он мертв: ему прострелили грудь, шею и лицо. Весь салон машины скорой помощи был забрызган кровью, и я вспомнил, что нужно осмотреть и себя самого – несмотря на всю эту кровь, моей среди нее не оказалось. Почувствовав облегчение, я занялся водителем скорой и, выпив кружку горячего сладкого чая, прооперировал его – с момента, как его подстрелили, не прошло и часа.

Конечно, это было ужасно, и потребовалось какое-то время, чтобы в полной мере осознать произошедшее. Меня захлестнул настоящий водоворот эмоций.

Поначалу я испытал вину за то, что покинул больницу, по собственной глупости подвергнув себя опасности. Я переживал по поводу возможных последствий своего безответственного поведения. Кроме того, я чувствовал себя виноватым в смерти санитара, хоть позже и рассудил, что он все равно собирался ехать: мое присутствие никак не изменило его судьбу.

Было и чувство облегчения – от того, что выжил, что в меня впервые в жизни стреляли, но не попали; что снайпер убил санитара, а не водителя, и в результате нам удалось спастись. А еще была злость. Мы находились в машине скорой помощи, которая выезжала из лечебницы по медицинским делам и имела четкие опознавательные знаки, – было возмутительно, что кто-то решил ее атаковать. Это вызывало у меня праведный гнев. С того самого дня проблема обеспечения неприкосновенности и свободного прохода медицинского персонала в зонах боевых действий стала очень близка моему сердцу, и дело тут не только в заботе о собственной безопасности.

Когда же первое потрясение миновало, мне пришлось разбираться уже с другой эмоцией – более неожиданной и даже немного пугающей. Я ощутил воодушевление, эйфорию. Никогда не чувствовал себя более живым – я словно заново родился. Меня чуть не убили, но осознание этого лишь еще больше будоражило. Я подумал, что, если смог справиться с этим, мне все что угодно по плечу.

В Сараеве я испытал подобные чувства впервые, и мне хотелось добавки. Это была странная смесь альтруизма, желания помочь другим и чистого эгоизма – погони за кайфом, который испытываешь, когда спасаешь людей и сам живешь в непосредственной близости от опасности. Дома я жил один – у меня было несколько девушек, но ничего серьезного. Отчасти я был аскетом с небольшим набором потребностей. После Сараева я вынужден был признать, что такая работа мне просто необходима. Это оказался совершенно иной мир, где я мог с помощью своих навыков помогать людям и испытывать невероятно острые ощущения, окунувшись в ситуации, которые большинство людей даже представить себе не могут.

Прилив эндорфина, который я испытывал, слыша и чувствуя, как над головой проносятся пули и снаряды, не был похож ни на что, с чем мне доводилось сталкиваться раньше, и по сравнению с этим повседневная жизнь казалась слишком банальной и скучной.

Журналист «Би-би-си» Джереми Боуэн, который в то время тоже регулярно наведывался в Сараево, очень точно передал эти чувства в своих мемуарах «Военные истории»:

«После войны, ее противоположность – „нормальная“ жизнь – казалась слишком серой и неинтересной. У меня не было ни малейшего желания оказаться в безопасности в Лондоне, ездить на работу, за несколько месяцев заранее зная, что и когда я буду делать. В Сараеве я ощутил свободу… Было здорово чувствовать, что живешь в постоянной опасности. Единственное, что сдерживало, – это осознание того, что любая ошибка может обернуться ранением или смертью. Вот так просто, прямо как я люблю».

Я слышал, что подобные чувства – не редкость для военных корреспондентов. Другой бывший репортер, побывавший во многих горячих точках, назвал свои мемуары «Моя война закончилась, я так скучаю по ней». Полагаю, в наших ролях много общего: мы не участвуем в сражениях, отправляясь в экстремальные места в качестве нейтральных лиц, пытающихся сделать что-то хорошее, будь то спасение жизней или освещение происходящих зверств перед всем миром.

И, как это иногда бывает с журналистами, было очень сложно не окунуться с головой в реальность тех ужасов, что происходили с людьми на местах, чьи жизни разрывало на части. Я глубоко им сочувствовал. Жители Сараева были чудесными людьми, которые никому не причинили вреда, но все равно пострадали. Я не знал ни их самих, ни их прошлых жизней, но они были чрезвычайно уязвимы, и именно уязвимость человеческой жизни уравнивает всех нас между собой.

Большинство гражданских, которых мне довелось встретить в Сараеве, были добрыми, великодушными людьми. Они из кожи вон лезли, чтобы приготовить для меня еду, а когда все складывалось хорошо, даже дарили подарки. Они относились с пониманием, когда я был не в силах им помочь. И они так напоминали мне мою валлийскую семью. Вокруг них была зеленая трава их дома, но одновременно с этим они были окружены минометным огнем, трассирующими пулями и бомбами. Несмотря на языковой барьер, мне казалось, что я полностью понимаю, кто они и что чувствуют. Я словно снова попал домой.