предпочту Гитлера. Его личность и искренность произвели на меня глубочайшее впечатление. Я познакомился с ним недавно, когда ездил с мамой в Мюнхен. Внешне он совершенно обычный, непримечательный, но стоит только услышать, что и как он говорит, и уже невозможно не восхититься ослепительной мощью его убежденности, его несгибаемой волей, его демонической проницательностью и пророческой прозорливостью. После той встречи мама расплакалась и сказала, что он послан нам Богом. Мне очень больно об этом писать, но на какое-то время – возможно, на год или два – тебе действительно не будет места в этой новой Германии. Но я не вижу причин, почему ты не сможешь вернуться позже. Германии нужны такие люди, как ты, и я убежден, что наш фюрер способен и даже готов сделать выбор между полезными и нежелательными еврейскими элементами.

…Покинуть место тяжело,

когда вблизи источника живешь.

Я рад, что твои родители решили остаться. Разумеется, их никто не обидит, они будут жить в безопасности и покое, а когда придет срок, упокоятся с миром в родной земле.

Возможно, когда-нибудь наши пути снова пересекутся. Я всегда буду помнить тебя, дорогой Ганс! Ты оказал на меня очень большое влияние. Ты научил меня думать и сомневаться, и через сомнения я обрел Господа нашего и Спасителя Иисуса Христа.

Твой Конрадин ф. Х.

Глава 18

Так я уехал в Америку. И прожил здесь тридцать лет.

Я приехал, окончил школу и поступил в Гарвард, где изучал юриспруденцию. Мне это претило. Я мечтал стать поэтом, но мой дядя, двоюродный брат отца, не желал слушать подобный вздор. «Поэзия, поэзия, – сказал он как отрезал. – Ты себя возомнил вторым Шиллером? Сколько ты заработаешь этой поэзией? Сначала выучись юриспруденции. А потом сочиняй на досуге свои стишки сколько влезет».

Я не стал спорить. Я получил высшее юридическое образование, стал практикующим адвокатом в двадцать пять лет и женился на девушке из Бостона. У нас есть ребенок. Как адвокат я устроился «не так уж плохо», как говорят англичане, и с общепринятой точки зрения я добился немалых успехов в жизни.

На первый взгляд так и есть. Если смотреть чисто внешне, у меня есть «все» – квартира с видом на Центральный парк, несколько автомобилей, положение в обществе, – я состою в нескольких респектабельных еврейских клубах и так далее и тому подобное. Но я-то знаю… Я ведь так и не сделал того, о чем мечтал еще с юности: написать хорошую книгу и хотя бы одно хорошее стихотворение. Сначала мне не хватало смелости приступить к литературным трудам, потому что не было денег; теперь деньги есть, но смелости все равно не хватает, потому что уже нет уверенности. Так что в глубине души я считаю себя неудачником. Впрочем, это не так уж и важно. Sub specie aeternitatis[48] мы все неудачники, все до единого. Не помню, у кого я прочел, что «смерть подрывает наше доверие к жизни, демонстрируя, что все совершенно бессмысленно и в равной степени несостоятельно перед лицом окончательной тьмы». Да, «несостоятельно» – верное слово. И все-таки мне грех жаловаться: у меня больше друзей, чем врагов, и бывают мгновения, когда я почти радуюсь жизни – когда наблюдаю, как садится солнце и восходит луна, или вижу снег на горных вершинах. Есть и другие приятные стороны. К примеру, когда я использую свое влияние для поддержки идей, которые считаю правильными и хорошими: расовое равноправие или отмена смертной казни. Я радуюсь своему финансовому успеху, потому что он дал мне возможность немного помочь евреям в создании государства Израиль и арабам – в расселении беженцев. Я посылал деньги даже в Германию.

Моих родителей нет в живых, и меня радует только одно: они не окончили свои дни в Берген-Бельзене[49]. Однажды на улице перед входом в папин докторский кабинет встал какой-то нацист с плакатом: «Немцы, остерегайтесь евреев. Избегайте евреев. Каждый, кто будет замечен в общении с евреем, покроет себя несмываемым позором». Папа надел свой офицерский мундир со всеми наградами, включая Железный крест первой степени, вышел на улицу и молча встал рядом с нацистом. Тот засмущался и с каждой минутой смущался все больше и больше, и вскоре на улице собралась небольшая толпа. Сначала люди стояли молча, но потом начали возмущаться, и чем больше их собиралось, тем громче они возмущались.

Но их возмущение было направлено не на отца, а на нациста, который быстренько свернул свой плакатик и сделал ноги. Больше он не приходил: ни он, ни кто-то другой. Но через несколько дней, когда мама спала, папа открыл газ на кухне. Так их обоих не стало. После смерти родителей я по возможности избегал встреч с любыми выходцами из Германии и не открыл ни одной немецкой книги, даже Гёльдерлина. Я пытался забыть.

Разумеется, мне все равно приходилось общаться с кем-то из немцев. Это были хорошие люди, в свое время сидевшие в тюрьме за сопротивление Гитлеру. Я наводил справки, я знал их историю. С немцами надо быть осторожнее. Прежде чем пожимать руку немцу, надо доподлинно убедиться, что он не обагрил свои руки в крови твоих родственников и друзей. Насчет тех людей у меня не было ни малейших сомнений. Хотя они сами активно боролись с нацизмом, они все равно мучились чувством вины, и мне было их искренне жаль. Но даже с ними я притворялся, что почти не говорю по-немецки.

Это своего рода защитная броня, которую я почти бессознательно (но отчасти осознанно) надеваю, когда мне приходится разговаривать с немцами. Разумеется, я не забыл свой язык. Я хорошо говорю по-немецки, правда с американским акцентом, но предпочитаю не говорить. Мои раны не затянулись – и зачем лишний раз бередить душу воспоминаниями о Германии? Зачем сыпать соль?

Однажды я встретился с человеком из Вюртемберга и спросил у него, что стало со Штутгартом.

– Разбомблен на три четверти, – ответил он.

– А что с гимназией имени Карла Александра?

– Лежит в руинах.

– А дом Хоэнфельсов?

– Лежит в руинах.

Я долго смеялся.

Он немного опешил:

– Почему вы смеетесь?

– Не обращайте внимания, – сказал я.

– Не понимаю, что тут смешного.

– Не обращайте внимания, – повторил я. – Смешного тут нет ничего.

А что еще можно было сказать? Как объяснить человеку, почему я смеюсь, если я сам этого не понимал?

Глава 19

Сегодня воспоминания нахлынули снова, когда как гром среди ясного неба пришло письмо – вместе с брошюркой со списком имен – от штутгартской гимназии имени Карла Александра. В письме была