Я собираю весь бушующий в моем теле гнев и концентрирую его во взгляде, который направляю на его красивое, отвратительное лицо, как перегретый лазер. Он улыбается шире и открывает вино.

6

РЕЙ

Мама и я сидим с моим заклятым врагом за кухонным столом, молча наблюдая, как он поглощает свою пасту. Я никогда не видел, чтобы мужчина так ел. Он наклонился к своей тарелке и начал жадно поглощать тальятелле с мясным соусом, как будто шесть месяцев плыл по морю на плоту. Я в равной степени очарована и встревожена.

— Ммпф, — бормочет он с набитым ртом, закатывая глаза к небу и жадно пережевывая. — Боже всемогущий. Миссис Карузо, это, черт возьми, лучшая еда, которую я пробовал за всю свою жизнь.

— Похоже, это единственная еда, которую ты ел за всю свою жизнь. И поблагодари Рейну, она готовила.

Он перестает есть и удивленно смотрит на меня.

— Ты приготовила ужин?

Как будто он не сидел на этом чертовом месте и не наблюдал за мной все это время.

— Всё это, — добавляет мама, когда я просто сижу и бросаю на него кинжальные взгляды. — Паста, болоньезе, и фокачча. И заправка "Цезарь" для салата тоже домашняя. Рейна готовит всю еду для семьи. После смерти моего мужа я навсегда повесила свой фартук.

Куинн хмыкает. Каким-то образом это отражает его неверие в то, что я способна приготовить съедобное блюдо, а также признание смерти моего отца. Хотя я не должна удивляться, учитывая, что большая часть его словарного запаса, вероятно, состоит из таких невербальных выражений. Животные на скотном дворе не славятся своим остроумным рассуждением.

Я делаю еще глоток вина из своего бокала. Моя тарелка с едой остается нетронутой. В животе у меня неспокойно, подмышки влажные, и не могу дождаться, когда он закончит свой ужин, чтобы я могла разбить его тарелку молотком и выбросить ее в мусорное ведро, гарантируя, что ни один цивилизованный человек никогда больше не сможет из нее есть. Вилку, которой он пользуется, тоже придется выбросить. Во всем мире не хватит отбеливателя, чтобы очистить его от микробов.

Откусывая зубами кусочек хлеба фокачча, Куинн спрашивает: — Лили готовит?

Мама смотрит на меня, ожидая услышать, как я отреагирую на этот вопрос. Я соглашаюсь с нейтрально звучащим — Да.

— Также хорошо?

Я колеблюсь, не желая признавать, что Лили запретили входить на кухню за то, что она развела не один, а два огня, один в микроволновке, другой на плите.

— Она учится. Я уверена, со временем освоит это. Если ты помнишь, она всего лишь подросток.

Последнюю часть я произношу едко. Мне приятно видеть, что это заставляет Куинна задуматься.

Мгновение он пристально смотрит на меня, за щекой у него оттопыривается кусок хлеба, затем жует и глотает, вытирая рот салфеткой. Он откидывается на спинку стула, делает глоток вина, затем мрачно произносит: — Да.

Затем он тяжело выдыхает, как будто его беспокоит ее возраст. Мама бросает на меня еще один безмолвный взгляд, приподняв брови. Прежде чем я успеваю ухватиться за возможность пристыдить его за то, что он хочет жениться на ребенке, но он внезапно спрашивает меня: — Сколько тебе лет?

Мама хихикает.

— А, gallo sciocco (с итал. глупый петух), ты хочешь умереть, sí (с итал. да)?

Осторожно ставя бокал на стол, чтобы не разбить, я выдерживаю его проницательный взгляд и говорю: — Какие у вас очаровательные манеры, мистер Куинн.

— Почти так же очаровательны, как ваши, мисс Карузо.

— Не я задаю невежливые вопросы.

— Почему невежливо интересоваться возрастом моей будущей тети?

— Тети невесты, — поправляю я, желая прополоскать рот с мылом, просто услышав это. — И всегда невежливо спрашивать возраст женщины.

— Как бы невежливо ни было осыпать нового родственника таким … — Он замечает мой испепеляющий взгляд и напряженную позу. — Теплом и гостеприимством?

Мама говорит: — Не принимай это на свой счет, Гомер. Ей никто не нравится.

— Некоторые люди мне нравятся! — Она смотрит на меня.

— Тц. Назови хотя бы двоих.

Ирландец ухмыляется, склоняясь над своей тарелкой и ставя локти на стол. Он подпирает подбородок руками и говорит: — Тридцать восемь.

Мой вдох резкий и громкий: — Мне нет тридцати восьми лет.

Он делает паузу, чтобы неторопливо, полуприкрыв веки, осмотреть мое лицо и грудь.

— Тридцать шесть?

— Этот нож для масла можно использовать и как разделочный инструмент, — решительно говорю я.

— Пять? Четыре?

— Я думаю, нам пора заканчивать этот вечер, мистер Куинн. — Я выдвигаю из-под себя стул и встаю.

Он откидывается на спинку стула и улыбается, сложив руки на животе и вытянув ноги — само воплощение непринужденности владельца поместья.

— Но мы еще не ели десерт.

Мама — предательница — кажется, находит весь этот обмен репликами в высшей степени забавным. На самом деле, она, кажется, находит самого мистера Куинна в высшей степени забавным, что меня возмущает. Это она сказала, что ирландцы отвратительны!

— У нас нет никакого десерта, — выдавливаю я.

— Кроме той панна котты, которую ты приготовила сегодня утром, — говорит мама. — Еще осталось немного тирамису.

Улыбка Куинна расплывается в широкую ухмылку. Он сверкает на меня всеми своими красивыми белыми зубами, не зная и не заботясь о том, что находится в смертельной опасности. Я сердито смотрю на маму.

— Как мило с твоей стороны вспомнить об этом, мама. Тебе не пора ложиться спать?

Она смотрит в окно кухни, потом снова на меня. Поскольку сейчас только половина седьмого и середина августа, на улице еще светло. Но раз она выбрала не ту сторону в этой борьбе, ей нужно уйти.

Она встает. Куинн тоже поднимается.

— Было приятно познакомиться с вами, миссис Карузо, — говорит он. Его улыбка кажется искренней. Не то дерьмо, которым он всегда одаривает меня.

Мама говорит: — Я тоже рада с тобой познакомиться, gallo sciocco. Удачи.

Она ковыляет из кухни, посмеиваясь про себя. Куинн самодовольно смотрит на меня.

— Привязалась ко мне, как утка к воде, тебе так не кажется?

Я решительно говорю: — Это слабоумие.

— Нет, девочка, твоя мать проницательна, как щепка.

— Вот почему она продолжала называть тебя глупым петухом.

— Признай это. Я ей нравлюсь.

— Еще она любит сыр с