class="p1">Стены в гостиной, которая из всех помещений пострадала больше остальных, были разрисованы маркерами, причем на этих бездарнейших «граффити» красовались в основном мужские члены. Кто-то попытался краской из баллончика изобразить персонажа с обложки альбома «Агли Кид Джо», но получилось похоже на «Малыша в капусте»[10]. Кроме того, я увидела на стене имя девочки, с которой дружила в начальной школе. Кто-то обозвал ее сукой, и, хотя она бросила меня в средней школе ради дружбы с более популярными девчонками, мне не понравилось, что ее имя выставлено на всеобщий обзор. Я взяла камень и елозила им по стене до тех пор, пока имя моей бывшей подруги не исчезло.

— Это окраина? — спросил меня Зеки.

— Не исключаю, что, где бы мы ни находились, там и окраина, — ответила я, зажевав конец фразы, так как была сама в себе не уверена. Если честно, мне не нравилось слишком много об этом думать. Не хотелось, чтобы картинка распалась, не выдержав анализа. Моим желанием было, чтобы «окраина», «лачуги» и «золотоискатели» существовали. Чтобы они были настоящими.

— Давай всю комнату обклеим, — предложил Зеки и полез в рюкзак.

— Я только за, давай!

И мы принялись за работу.

На это понадобилось больше времени, чем мы предполагали, и всякий раз, когда вдоль стен шмыгала крыса, всякий раз, когда раздавался скрип половиц, мы вздрагивали и смотрели друг на друга в поисках поддержки. У нас ушло почти двести копий, зато мы заклеили ими бо́льшую часть комнаты, а потом стояли ровно в ее центре и медленно-медленно поворачивались, и казалось, что весь мир — это только мы и то, что мы сделали. Это было настолько близко к засевшему у меня в голове образу, что перехватывало дыхание. Я подумала, что вот бы эту комнату сфотографировать и запечатлеть, но в моем распоряжении была только собственная голова, моя память, поэтому я попыталась сохранить картину хотя бы там.

Я понимала, что из-за разбитых окон и дыр в потолке дождь, влага и плесень довольно быстро доберутся до наших постеров. Понимала, что очередная компания подростков может их содрать. Понимала, что все это не имеет никакого значения. Но мне хотелось, чтобы они остались здесь навсегда, чтобы, когда я стану старше, той, кем собираюсь стать, я могла сюда вернуться и убедиться, что они по-прежнему на месте. И чтобы Зеки, если он вернется когда-нибудь в свой Мемфис, поступит в какой-нибудь университет на Северо-Западе, женится, заведет детей и начнет забывать про это лето, тоже мог прийти в этот дом и, увидев, что все на месте, вспомнить. И, быть может, если мы вернемся сюда одновременно, спустя много-много лет, мы узнаем друг друга.

Зеки нашел на полу пустую, но целую бутылку из-под рома, свернул в трубочку один из оставшихся у нас постеров, засунул его в эту бутылку и закрутил пробку. Подошел к лестнице, швырнул бутылку через дыру в стене, где она немного погрохотала и успокоилась в недрах дома.

Зеки смотрел на меня, а я думала про разбитое стекло на полу, про то, какие у меня грязнущие ногти и что в порез на пальце наверняка попала инфекция. Еще я думала, что, если бы моя первая близость случилась в этом доме, я бы об этом сожалела. Впрочем, я была очень молода. Откуда я могла тогда знать, о чем буду и о чем не буду сожалеть? Возможно, я тогда думала, что пожалею обо всем, что смыслом моей жизни будет прятаться где-то в своем доме, никогда не разговаривать с другими людьми, писать рассказы в блокнот и однажды прийти к выводу, что я приняла верное решение и не растратила себя слишком быстро. А теперь мне так жаль, что я прямо тогда этого не сделала, не растратила сразу всё.

— Сегодня вечером мне надо сидеть с ребенком, — сказала я, взглянув на часы.

— Ладно, — ответил Зеки, явно разочарованный.

Он достал карту из рюкзака и изучал ее, пока не определил географическое местоположение этого заброшенного дома, после чего ручкой нарисовал на нем звезду. Зеки держал развернутую карту в руках, и мы разглядывали нарисованные на ней звезды. И хотя не было на земле городка мельче Коулфилда, все равно, когда мы посчитали звезды и увидели, сколько еще осталось неотмеченного пространства, я испытала легкое потрясение. Решила, что не смогу спать, пока вся карта не превратится в единое созвездие.

Я подумала, что самое печальное — это когда у тебя есть какая-то идея и ты изо всех сил пытаешься донести ее до человечества, но в итоге ничего не происходит. Она просто исчезает. После того как я облекла свои мысли в слова и их высказала, мне стало необходимо, чтобы они множились, воспроизводились, распространялись по миру.

— Не сделать ли нам по пути домой несколько остановок? — предложила я, и Зеки эта идея, похоже, пришлась по душе.

— Можем добить наши копии, — ответил он, взял одну из них и складывал до тех пор, пока лист не превратился в крошечный квадратик. Ему приходилось сжимать его пальцами, иначе лист разворачивалась и выставлял себя напоказ. Мне хотелось съесть этот квадратик, но я этого не сделала. Решила, пусть будет у Зеки. После этого мы вышли из заброшенного дома. Солнце по-прежнему ярко светило и било в глаза. Мне захотелось на него зашипеть. Мы сели в машину. Зеки держал перед собой карту, по которой мы могли определить, как много оставалось еще неохваченной территории.

На следующее утро я проснулась оттого, что мне привиделись гигантские ручищи — те, что нарисовал Зеки. Мне снилось, как они тянутся ко мне, при этом пальцы извивались так, словно пытались навести на меня порчу. Охая и вздыхая, я доплелась до кухни, где мама ела йогурт возле барной стойки, мурлыкая и даже пританцовывая под песенку Трейси Чепмен «Назови мне хоть одну причину». Братья поглощали в гостиной хлопья, просматривая с выключенным звуком видеокассеты со старыми записями бойцовского телешоу. Я же открыла свою первую за день коробку печенья, чтобы сахар разбудил меня. В ответ на это заныли зубы.

Я постаралась представить себе отца, словно он сидит тут вместе с нами. В то лето солнце особенно ярко светило сквозь окна и в доме было жарковато, так как мы пытались сэкономить на кондиционере. И хотя отец ушел от нас лишь два года назад, мне оказалось сложно нарисовать себе его портрет. А может, наоборот, я пыталась его себе не рисовать. Потому что, если бы я представила, будто папа, как раньше, сидит в