геноцида, состояние узников, формы существования последних и методы их уничтожения. Книга, невзирая на некоторые незначительные ошибки[111], ценна очень многим, в частности тем, что в ней есть документальные свидетельства производства в концентрационных лагерях изделий из человеческой кожи и мыла из человеческого жира – факт, многими ставящийся до сих пор под сомнение. Таким образом, эти очерки и статьи о лагерях Треблинке, Майданеке, Собиборе и Освенциме, созданные не историками, а писателями, положили начало советской историографии Концентрационного мира.

В целом ключевой особенностью отечественной историографии данной темы прежде всего была ее чрезвычайная, по сравнению с историографией зарубежной, ограниченность по охвату проблемы и масштабу ее осмысления. Существенной причиной этого стала та политическая ситуация, которая определяла все стороны жизни общества во второй половине 1940-х – конце 1980-х годов. «О концлагерях скоро забыли. Помнить ни к чему: надо восстанавливать народное хозяйство… В газетах и журналах о концлагерях не упоминали, книги на эту тему не выходили. Кинематография тоже обходила стороной: война дала столько героического материала для сценариев – до концлагерей ли тут?»[112] – писал Д. Левинский.

Карта концлагерей и их филиалов, составленная по трофейным документам и показаниям свидетелей

Однако это не единственная причина. До середины 1950-х годов эта тема не могла существовать в пространстве советской науки еще и потому, что заключенные нацистских концлагерей (как погибшие, так и выжившие) считались изменниками Родины. После 1956 года, когда в результате ХХ съезда КПСС многие темы в науке и литературе стали открытыми, данная проблематика по-прежнему не привлекала внимания исследователей – не случайно вторым после очерка Гроссмана послевоенным произведением, посвященным судьбе узников нацистских концентрационных лагерей, стал не научный труд, а рассказ писателя М. Шолохова «Судьба человека», опубликованный в периодической печати в конце 1956 – начале 1957 года[113].

Прежде всего это происходило потому, что «сохранение памяти о Великой Отечественной войне было делом партии… делом государства, что ни в коей мере не исключало влияния инициативных групп, в частности союза ветеранов, хотя решающие шаги всегда предпринимались партийными и государственными инстанциями»[114]. Формируемая партией и идеологическими ориентирами историческая память требовала поставить в центр исследований не личные трагедии и индивидуальные судьбы участников войны и жертв нацизма, а общенациональный героизм и глобальную общенародную жертву, масштаб которой был таков, что рядом с ней оказывалась ничтожной личная история страдания. Кроме того, отсутствие интереса было связано с прежней инерцией, не говоря уже о том, что исследование данной проблемы неизбежно должно было затронуть тему коллаборационизма[115], поставить под вопрос постулат о массовом мужестве и героизме советских людей даже в нацистских лагерях и неизбежно коснуться еще ряда тем, которые в советской науке не могли существовать.

Именно поэтому наиболее значительные работы по генезису системы Концентрационного мира и ее особенностям начали появляться только в наше время. Наиболее значительный вклад в данную тему сделал историк, доктор исторических наук С. Аристов, чьи работы посвящены формированию системы нацистских концентрационных лагерей, ее функционированию, отчасти повседневной жизни в лагерях[116]. Ряд работ посвящен стратегиям выживания в женском концлагере Равенсбрюк[117]. В данных работах автор касается различных сторон жизни концентрационных лагерей, однако не углубляясь в феноменологию и анализ рассматриваемых явлений. Поэтому в контексте данной работы труды С. Аристова использовались автором прежде всего как собрание источников и указатель историографии, так как они написаны на основе масштабной источниковой базы, как отечественной, так и зарубежной. Работа, посвященная Равенсбрюку, особенно ценна тем, что ее вторая часть содержит интервью исследователя с выжившими узницами лагеря.

Возвращаясь к источникам, следует подчеркнуть, что основная масса источников по теме нацистских концентрационных лагерей находилась в архивах западноевропейских стран, куда исследователям выехать было затруднительно (избранная западная историография попадала в СССР, но все равно была труднодоступна). В советских архивах (прежде всего в архивах КГБ и ГАРФ) документов по концентрационным лагерям было намного меньше (поэтому даже отдельных фондов по Освенциму или другим нацистским концлагерям не существовало и не существует), не все архивные материалы по концлагерям были обработаны[118], кроме того, доступ к советским источникам по данной теме контролировался и ограничивался спецслужбами.

Помимо этого, идеологические установки того времени не допускали беспристрастного изучения данной проблематики. Любой исследователь неизбежно вставал перед необходимостью освещения антифашистской борьбы и сопротивления, даже если это противоречило первоначальным целям и задачам работы. Поэтому все немногочисленные труды по данной теме 1960–1980-х годов (М. Семиряга, П. Брицкий, Н. Лемещук, Е. Бродский, Г. Розанов, Д. Мельников, Л. Черная и др.)[119] представляют собой в той или иной форме историю антифашистского подполья в лагерях, но не историю и тем более не феноменологию концентрационных лагерей. Закономерно большой интерес вызывало выбивающееся из общего ряда восстание в Собиборе, что отразилось в ряде публикаций в периодической печати[120].

Что касается осмысления произошедшего в нацистских концентрационных лагерях через литературу, то, в отличие от ситуации на Западе, в СССР за почти 40 лет появилось всего несколько наиболее заметных литературных произведений, где описывалось произошедшее в Концентрационном мире. Среди них – уже упоминавшийся рассказ М. Шолохова «Судьба человека»[121](1956), повесть В. Томина и А. Синельникова «Возвращение нежелательно»[122] (1964), романы М. Льва «Длинные тени»[123] (1989) и С. Злобина[124].

Из этих трех произведений только второе, третье и четвертое претендуют на документальность и косвенное осмысление того, что происходило в лагерях, так как представляют собой беллетризированное описание восстания в концентрационном лагере Собибор под руководством А. Печерского.

Следует отметить, что из всех авторов только двое были узниками нацистских концлагерей. С. Злобин был заключенным лагеря Цайтхайн, а М. Лев был узником Собибора, другом А. Печерского, и поэтому эти произведения при всех литературных деталях могут считаться наиболее достоверными источниками. Одной из важнейших причин, по которой осмысление через литературу трагедии узников Концентрационного мира так и не произошло, было то, что в 1961 году вышла в значительной степени автобиографическая повесть А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича»[125], повествующая об одном дне из жизни заключенного ГУЛАГа, «переключившая» внимание общества с судеб узников нацистских концентрационных лагерей на судьбы узников ГУЛАГа.

Что касается источников, то есть воспоминаний выживших узников, то одним из первых и очень важных источников следует считать сборник «Лагери смерти: Сборник документов о злодеяниях немецко-фашистских захватчиков в Белоруссии»[126], вышедший в Москве в 1944 году. Он содержит ряд документов, фиксирующих нацистские преступления на оккупированной территории Белоруссии, а также, что особенно