В жажде этого тела, в едкой потребности получить свою дозу наркотика. Ее тело, услышать крики и стоны. Ее оргазмы…или вопли боли, чтобы утолить свою собственную, чтобы не так драло изнутри разочарованием.

Всклокоченный после пыток, в перерыве между ними, когда только что держал головой под водой одного из слуг и считал секунды, пока тот корчился и метался, задыхаясь и захлебываясь, все еще безрезультатно, сейчас смотрел на нее и буквально слышал рев своего зверя. Как же ему хотелось в эту секунду забыться, чтобы какие-то мгновения снова поверить, что это его девочка. Смотреть на нее, как на глоток воды, и знать, что эта вода отравлена самым смертоносным ядом, и каждый глоток не утолит жажду, а разъест его внутренности серной кислотой.

Золото ее волос манило, дразнило, сводило с ума. Раздразненный чужой кровью, взбодренный, возбужденный до предела он смотрел на свой суррогат издалека и чувствовал, как его затягивает в это болото, как сжирает грязная, черная бездна его плоть. Он испытывает к ней обратную сторону любви, какую-то безобразную тягу, словно вывернутую наизнанку, черную, грязную замешанную на презрении и ненависти. Как будто его лебедь выкрашена в черный цвет, ее отражение в мутной заводи – вот кто эта Алтан. Как лебеди из того самого балета, который так любила Вера. Одна белая… а одна черная и мрачная, как сама смерть.

Он часами рассматривал букву А у себя на груди, как ни странно, но она символизировала начало двух имен, которые он дал этим двум женщинам.

Полный похоти взгляд жадно следит за ее движениями, за тонкими руками, развешивающими белье на веревке, за тем, как тянется на носках и наливаются ее икры, как поднимается грудь и выделяются темные ареолы сосков под тонкой материей.

Пусть молится, чтобы кто-то из слуг оказался крысой, иначе ее ждут не просто пытки, а все грешники в аду ей позавидуют, потому что не останется никого, кто мог бы знать – где Эрдэнэ, кроме нее.

Направилась в дом с пустыми тазами, прижав их к бедру так, что тонкая и точенная фигурка изящно изогнулась. Юбки так и не одернула, и он видел длинные ноги, колени, и перед глазами мелькали картинки, как эти ноги обвивают его торс, пока он долбится внутри нее на адской скорости и воет от кайфа, как раненое животное.

А ведь у нее получилось сыграть с ним в эту проклятую игру, получилось все-таки въесться ему в вены и породить эту ненормальную реакцию на ее тело, на ее голос, на ее каждое движение. Породить чудовищный голод, который не утоляют шлюхи, не утоляет мастурбация. Вспоминает ее грудь с торчащими алыми сосками. Сочную, упругую, полную. Когда-то он так же сходил с ума по груди Ангаахай. Она кормила его сыновей, а у него крышу рвало от бешеного желания самому прильнуть жадным ртом к ее сочащимся молоком соскам.

Только Ангаахай чистая и святая, а эта…эта похотливая дрянь, которая сношалась с Тарханом, а может быть, даже и сосала у них у обоих.

И по венам бьют воспоминания, как чувствовал ее узкое влагалище своими пальцами, как вбивал их в сочащуюся влагой плоть, нащупывая ребристые стенки и смотрел, как запрокидывается ее голова и закатываются голубые глаза. Как заставлял кричать его имя, когда погружался своим языком в ее дырочку и вылизывал изнутри, как сосал ее клитор, сжирая судороги наслаждения, вытягивая из нее гортанные вопли.

И она сливалась для него с другой. С той, что хотела его до умопомрачения, с той, что всегда отзывчиво всхлипывала от его ласк, раздирала ему спину своими острыми маленькими ноготками, выгибалась и корчилась в его руках повторяя: «Мне хорошо…мне хорошо, Тамерлан…еще, пожалуйста…еще».

Твою ж мать. Стиснул челюсти до боли, до хруста в костях. Его разум не хочет их различать, его плоть не видит разницы.

Послал ей проклятия и пошел в сторону пристройки Эрдэнэ. Пристройки, где сейчас жили его сыновья вместе с няньками. Пускай лица мальчиков вернут его в реальность, помогут понять, что химера, живущая в его голове, не их мать.

Хотел распахнуть дверь и крикнуть «Эрдэнэ», но осекся и осмотрелся по сторонам. Внутри все сжалось от тоски и ярости. Где она? Где эта девчонка? Неужели, и правда, сбежала от него? Но как? Сама? Без чьей-то помощи?

Прошелся по ее комнате, отодвигая ящики в столе. Пока не наткнулся на тетрадь. Достал из ящика и перелистнул пару страниц. Дневник. Лихорадочно перевернул страницы и открыл одну из них.

«Отец обезумел. Он превратился в чужака, в тень, в жалкое подобие человека. Это уже не тот сильный мужчина, которого я так любила и которым искренне восхищалась. И я уже не понимаю, что происходит в этом доме, где тот отец, который был для меня примером во всем. Он забросил мальчиков. Не приходит к ним, как будто их лица могут ранить его еще сильнее. И я понимаю его боль…но не пойму, почему он так жесток с ними…»

Прикрыл глаза и стиснул тетрадь обеими руками.

«Я прощу ему все. Он для меня Бог, он для меня самый важный человек в моей жизни. Мой отец, мой господин. Но со смертью моей Веры…мне кажется, они умерли вдвоем, и я совершенно осиротела. Мне больше некому рассказать о своей боли, некому плакать о том, как сильно я скучаю по ней и по нему».

– Девочкааа, – простонал и погладил страницу ладонью, – где же ты, маленькая моя? Где мне искать тебя?

Перевернул на самую последнюю страницу.

«Я хотела, чтобы она умерла. На самом деле хотела. Еще никогда моя ненависть не была так сильна, как к ней. Никогда не была столь ядовита. Кошки должны были сделать свое дело. Растерзать на ошметки эту ведьму с лицом моей любимой Верочки. Ведьму, которая посмела ее заменить.

Но…я видела то, во что сама до сих пор не могу поверить. Может быть, мои глаза меня обманули, может быть, мне слишком сильно захотелось, чтобы подделка оказалась оригиналом…но я видела, видела, как Джая лизнула ее лицо. Преданно, радостно, с восторгом… а ее не обманешь. Джаю никогда и никто не может обмануть, и она никогда и никого преданно не лизала. Только Веру. Только ее она признавала своей хозяйкой. Даже отец всегда был на втором месте. Я… я теперь не знаю, во что мне верить и, мне кажется, я схожу с ума. Вспоминаю, как она говорит, как склоняет голову к плечу, как ест, как прикрывает глаза и как