— И что? В самом деле, будешь Мишеньку отпускать?

— Ага, щас… Плевала я на все их судебные решения, вместе взятые! Развели, и ладно, дело с концом. А насчет сына — это уж извините, умоетесь! Да он у меня Мишеньку вообще больше никогда в глаза не увидит! Как он со мной, так и я с ним! Вот так вот!

Наталья грузно уселась на табурет, злобно сопнула, выставила в пространство жирный кукиш, покрутила им в воздухе, чуть не сбив подсунутую мамой тарелку с супом.

— В ногах у меня будет валяться, сволочь, а не увидит! Ты, когда завтра сына в сад поведешь, накажи там всем, чтоб моего бывшего и близко к забору не подпускали!

— Ага, доченька, не бойся, не подпустят. И воспитательницу предупрежу, и заведующую… Они бабы свои, поймут. Мы лучше знаешь что сделаем? Месяца два Мишатку вообще в сад водить не станем, я с ним дома посижу…

Так, на всякий случай, мало ли что, вдруг выкрасть задумает?

— Да… И вот еще что: надо бы собаку во дворе завести. Самого злющего пса возьмем, чтоб зайти боялись. А то мало ли… Вдруг не один явится…

— Думаешь, сюда придет? Ведь не посмеет…

— Посмеет, мама, посмеет! Ты бы видела, каким стал, я его и не узнала! И говорит по-другому, и смотрит по-другому, вроде как и не виноват ни в чем! А главное, ухоженный такой, в новом костюмчике…

— Ишь ты. Значит, приодела его любовница-то. И откуда в этих бабах столько наглости, не пойму… Возьмут чужое, еще и гордятся… Ну ничего, отольются ей твои слезки.

Надя сидела в своем углу, сжавшись в комок. Конечно, было жалко сестру, сердито хлебавшую горячий суп. Но жалость была какая-то ненастоящая, нарочитая, похожая на испуганное вежливое сочувствие. А там, внутри… Ей и самой в этот момент было стыдно за то, что происходит внутри. Нечто похожее на бессовестное злорадство — что, мол, съели Сережу? Выскользнул от вас, да? Ухоженный, значит? И говорит по-другому, и смотрит по-другому?

Конечно, это ужасно, стыдно, что внутри такое расплясалось. Они ж родные — мама, сестра… Злые, обиженные, но родные. Только и остается надеяться, что со временем и обида, и злость пройдут… В конце концов, он им ничего плохого не сделал. И с Мишенькой видеться дадут… Куда ж денутся?

Заснула Надя в эту ночь со странным чувством — сплетением безнадеги и радости. Да, Сережу она теперь будет видеть от случая к случаю, когда тот за Мишенькой приезжать будет. Но с другой стороны — похоже, счастлив наконец… Эх, посмотреть бы хоть одним глазком, какой он, когда счастливый… Пусть бы таким в памяти и остался — навсегда…

Вздохнув, она жадно обхватила руками подушку, прошептала слезно: «Сережа, мой Сережа… Моя тайная бесстыжая мука-любовь». Конечно, бесстыжая. Где ж это видано — любить сестриного мужа, хоть и бывшего…

Долго его ждать не пришлось — приехал в воскресенье. На улице аккурат распогодилось, день занялся тихий, прозрачный, безветренный. Мама с утра стирку затеяла, развешивала во дворе простыни на веревках. Наташка обед варила, сама Надя с Мишенькой в гостиной на диване баловалась…

Вдруг со двора — мамин крик! Они с сестрой выскочили на крыльцо, а в калитку Сережа входит — бледный, решительный, в руках какой-то листок бумаги держит, как флаг. Мама оглянулась, замахала руками:

— Наталья, иди в дом, дверь запри! Сама с ним разберусь! Живо!

Та послушно порскнула внутрь, громыхнула тяжелая чугунная щеколда на двери.

А у Нади ноги вдруг подкосились, горло захлестнуло волнением. Она стояла и смотрела, как Сережа медленно идет по двору, к грозно стоящей руки в боки маме. Как протягивает свой листочек, испещренный машинописным текстом.

— Вот, Татьяна Ивановна, судебное решение. Хочу видеть своего сына. Вы обязаны…

— Кто обязан? Я? Это тебе, что ли? Да пошел ты…

Она аж зажмурилась от непотребства, которое выдала в гневе мама. А Сережа так и стоял с вытянутой рукой, будто милостыню просил. Хотя нет, не похож был на просящего… Он и впрямь другим был: глаза решительные, жесткие, желваки на скулах так и гуляют. Но, видно, только распалил маму своим требованием — та пошла на него грудью, выкрикивая громко, визгливо:

— А ну, выметайся с моего двора, голь перекатная, нечего тут всякие бумажонки под нос совать! В уборную пойди с ней! И заруби себе на носу — Мишатку никогда не увидишь!

— Увижу, Татьяна Ивановна. В следующий раз с судебным исполнителем приду.

— Да хоть с кем, хоть со святыми угодниками! Сказала, не увидишь, значит, не увидишь! Пошел, пошел отсюда! Больно надо твоим исполнителям по дворам бегать… Как собаку на них спущу, только пятки сверкать будут! Против лома нет приема, ты меня знаешь!

— Да. Знаю, к сожалению. Но может, все-таки поговорим, Татьяна Ивановна? Вы поймите, я Мишеньке не чужой… Нельзя сына от отца отлучать… Он по мне скучает…

— Ага, как же! Смотрите, люди добрые, как заговорил! Как жену бросать, так это ничего, можно, да? А от ребенка, значит, нельзя отлучать? Нет уж, не два горошка на ложку! Сам так решил, сам и получай! Иди, иди отсюда, не отвалится ничего! Нищим только по пятницам подаем!

— Татьяна Ивановна, нельзя так, вы права не имеете… Не драться же мне с вами, честное слово…

— Драться? А ты попробуй, толкни меня, быстро на пятнадцать суток в каталажку сядешь! Уж я устрою тебе праздник, будь уверен! Ну, давай!

Шагнул под маминым напором назад, чуть не споткнулся. Еще шагнул, еще… Потом повернулся, медленно побрел к калитке. Этого уже Надя не выдержала: бросилась к маме, запричитала, жалко сложив ковшиком ладони:

— Мам, ну пусть он… Хоть один разочек, мамочка… Мишенька же каждый день про папу спрашивает…

— Уйди, Надька, не лезь под руку! Тебя тут не хватало! — оттолкнула она дочь, не глядя.

От калитки Сережа обернулся, нашел ее глазами, проговорил едва слышно:

— Спасибо, Надь… Скажи Мишеньке, что я еще приду… Чтоб не забывал…

— Скажу, Сереж! Скажу! Обязательно скажу!

За облетевшим кустом сирени мелькнула коричневая куртка… Сердце в груди билось болезненно, гулко — ушел, ушел! Сзади стояла мама, зло сопела в затылок. Протянула руку, схватила за плечо, подтолкнула к крыльцу:

— А ну, пойдем в дом, Надежда… Там поговорим…

Стукнула дробью в дверь, резко выдохнула, тряхнула плечами, будто сбрасывая остатки гневливости. Было слышно, как Наталья, тихо ругаясь, возится со щеколдой. Наконец дверь скрипнула, открылась.

— Ну что, ушел? — злорадно улыбаясь, спросила она. — Слышала, как ты его матом крыла…

— А Мишенька… Он что, тоже все слышал? — с ужасом спросила Надя, заглядывая в комнату и ища взглядом племянника.

Они обе уставились на нее в злом недоумении. Переглянулись, снова уставились. Наконец мама заговорила возмущенно:

— Представляешь, Наташка, что эта коза сейчас выдала? Подскочила ко мне и говорит — пусти его, мол, к сыну… Я аж обалдела от такой наглости, представляешь?