раздробить их киркой. Работа была изнурительная, однако Герман не оставил меня в беде: бросил под ноги «подарочек», мешочек махорки – крепкого украинского табака.

С зажженной сигаретой в губах я даже страшные истории про Однорукого мог слушать без дрожи и не обращал внимания на суету, быстро переходившую в истерию. Что еще может с нами случиться, в конце концов? Мы и так находимся вне закона в окружении своры убийц.

Однако лагерные старожилы оказались правы. Однорукий был непохож на других. Вместо повседневного серенького ада с ним в лагерь ворвались гром и молния – подлинная драма.

Он прибыл на лагерном автомобиле. Его левая рука покоилась на белой перевязи, перехваченной черным шелком. Из-под фуражки с эмблемой мертвой головы виднелся точеный профессорский лоб. Сигарета дымилась в тонких поджатых губах. Очки в проволочной золотистой оправе плотно сидели на породистом носу.

Гауптштурмфюрер СС со множеством наград. Убийца, «сделано в Германии». У него был университетский диплом, и, скорее всего, он неплохо играл Баха на фортепиано.

Однорукий вылез из машины вместе с комендантом лагеря и двумя офицерами, которых я раньше не видел. Наш постоянный палач, казалось, стал рядом с ним еще более суровым. Один из офицеров держал в руках сверкающий фотоаппарат «лейка». Он делал снимки территории. Герман представил отчет. Однорукий – деспот, распоряжающийся сотнями тысяч жизней, целой сетью лагерей, – медленно и равнодушно двинулся вперед.

Никто не осмеливался поднять глаза. Физическое утомление помогало нам избегать зрительного контакта. Наши пальцы крепче сжимали кирки, земля с грохотом ссыпалась в вагонетки, а катившие их прижимались к бортам всем телом. Вагонетки скрипели, передвигаясь по неровной узкой железнодорожной колее.

– Капо! – выкрикнул Однорукий.

Большинство людей в моей группе были из Ужгорода и Мукачева. Дома они тоже занимались физическим трудом – мастеровые, дорожные рабочие, лесорубы и грузчики. Они работали хорошо. Собственно, плохо они этого делать не умели. Казалось, инструменты так и порхают у них в руках.

Капо, который был одним из них, побледнев, шагнул вперед. Как полагается, сдернул с головы круглую тюремную шапку, Schmützen. Весь дрожа, вытянулся во фрунт.

– Как идут работы, капо?

Однорукий произнес это почти дружеским тоном. Он даже не повысил голоса. Не придал ему командного оттенка. Высокий мужчина с одной рукой в перевязи просто поглядел на раба сверху вниз. Потасканные полосатые штаны из мешковины нещадно болтались на младшем капо. Теперь мы все подняли взгляд.

– Смею доложить, работы идут прекрасно.

Он говорил по-немецки с выраженным еврейским акцентом. Однорукий одобрительно кивнул.

– Schön. – Хорошо. Кто у вас лучший работник?

– 46514! – без колебаний отрапортовал капо.

46514, безусловно, работал лучше всех в группе. Двадцатишестилетний парень дома был лесорубом. Ничто в его круглом, обгоревшем на солнце крестьянском лице не выдавало еврейского происхождения. Он нисколько не походил на худосочных книжных червей, какими обычно представляют евреев. В Карпатах эти люди занимались самой разной работой, и она им нравилась. Это было видно по тому, как они держали свои инструменты.

46514 был заключенным первого класса. Мало кого признавали таковым; первоклассные получали еженедельную прибавку на сумму в две марки – в виде джема или сигарет с махоркой.

Он выскочил из ямы и сдернул шапку.

Однорукий бросил на него взгляд, но ничего не спросил, отступив в сторону. Лениво потянулся к кобуре, вытащил револьвер и приставил дуло к виску 46514. Раздался выстрел. Парень, только что стоявший прямо как шест, рухнул в яму лицом.

Безжизненное тело упало на землю с глухим стуком. Офицер с «лейкой» убрал камеру, а Однорукий улыбнулся со скучающим видом.

– Небольшая демонстрация, – произнес он. – Пример того, что даже лучшим евреям суждено сдохнуть.

Абсурд. Кошмар – это всегда абсурд. Даже если он реален.

Однорукий убрал револьвер и со своей свитой двинулся назад к машине. В пятнадцати шагах от нас холодные губы 46514 коснулись в поцелуе проклятой земли, впавшей в безумие.

Машина отъехала, и прораб окрикнул нас своим обычным тоном:

– Los! … Bewegung! – Живо! … Шевелитесь!

Замахали кирки, вагонетки пришли в движение.

Было 6 июня 1944 года. День высадки союзников на побережье Франции.

Глава десятая

После вторжения на Западном фронте в Эйле был учрежден новый режим – еще более бесчеловечный, чем прежде. Темпы работ ускорились, и четыре пятых заключенных лагеря теперь трудились под землей. Компания Baugesellschaft закончила сооружение бараков, и возможность попасть на относительно спокойное место исчезла. Ее работников поглотили Kemna и Urban. Немецкие бомбардировщики и вертолеты так и кружили над лагерем.

Бараки были достроены. Лагерь достиг размеров провинциального городка в Стране Аушвиц. Прокладывалась сеть дорог; у нас появилась собственная центральная площадь, кладбище, уборная и место для казней – основные достопримечательности городов смерти. Кухня стояла готовая, но до сих пор не работала, так как запаздывали поставки продуктов. Грузовики привозили все более и более скудные пайки. Четверть буханки хлеба сократилась до одной пятой. Цены на табак взлетели до заоблачных высот. Курить больше было нечего. Греки, эти изворотливые чародеи, выменивали целый дневной паек на сигарету с махоркой, таявшую в одно мгновение. Добавки к пайкам отныне не полагались, так что мы лишились единственной валюты, позволявшей что-то купить. Не было больше на полустанке и английских военнопленных, которые иногда, кроме приветственного «хэлло!», одаряли нас сигаретой «Капрал», бросая ее на землю. Кажется, томми куда-то переправили из наших краев.

Вместе с Zulage из меню исчезли и два «праздничных» блюда: молочный суп и картошка с подливой. Вместо этого мы все чаще получали вареную картофельную кожуру, «пищу», которую даже животные отвергли бы с отвращением.

Изголодавшиеся, ссохшиеся до костей, покрытые болезненными язвами, мы едва таскали ноги. Равнодушно выслушивали сообщения о растущем количестве смертей. Мы дошли до того, что стали фантазировать о побеге, хотя здравый смысл подсказывал: в таком состоянии и в арестантской одежде нам не преодолеть и пятисот метров за колючей проволокой.

Шестнадцатилетнего мальчишку-грека, которому как-то ночью удалось перебраться через ограждение, поймали на рассвете – он прятался в сторожке. С ним не стали расправляться прямо в Эйле, обставив казнь с большой помпой. На его куртке, на спине, большими красными буквами написали: Flüchling. Беглец. Потом его на три дня заперли в бетонном погребе, без пищи и воды. На четвертый день эсэсовцы-охранники с пистолетами-пулеметами увезли его в Гросс-Розен, окружной центр. Насчет его судьбы не оставалось ни малейшего сомнения.

Это сильно сказалось на нас. Даже те, кто еще не утратил здравого смысла, впали в некое подобие самоубийственной лихорадки. Вряд ли среди узников на тот момент осталось больше сотни трезво мыслящих людей.