понимать формирующуюся все более простонародную бюрократическую культуру. Поэтому вдвойне иронично то, что, когда чиновник, которого Колумб называл «доверенным человеком» монархов, наконец появился на Эспаньоле, он показался ему «полной противоположностью тому, что требовалось»[127]. Бобадилья был не канцелярской крысой, а рыцарем Калатравы и ветераном войн за Гранаду. Он мог похвастаться хорошим образованием и благородным происхождением. В его памяти еще были свежи выдвинутые против Колумба в Испании обвинения, во многом усиленные растущими антигенуэзскими настроениями. Ходили даже слухи, что Колумб вступил в сговор со своими соотечественниками, из которых все чаще делали козлов отпущения и причину всех бед метрополии, чтоб утаить запасы золота с намерением передать их Генуе[128]. Теперь, когда у нас есть сведения о ходе судебного разбирательства, решение Бобадильи, которое традиционно было принято считать внезапным и странным, выглядит более понятным.

На обратном пути в Испанию Колумб гордо носил свои оковы, явно воображая себя терпеливым Иовом, сносящим несправедливые страдания. Изабелла и Фердинанд были смущены, увидев адмирала, устало – но, несомненно, с характерной для него театральностью – волочащего цепи к их трону. В конце концов, они послали Бобадилью именно в ответ на просьбу Колумба, поручив ему: «Выяснить, кто восстал против адмирала и наших магистратов, а затем схватить их, конфисковать их имущество, заключить в тюрьму и осудить их»[129]. Меньше всего они ожидали, что под арестом окажется сам Колумб.

Но, как это уже не раз бывало, Колумб оказал свое магическое воздействие на монархов, которые быстро поверили его доводам. Он заявил, что перенесенные страдания самым неожиданным образом изменили его. Он не просил справедливости или возмездия, а просто сообщил государям, что все, что он получил от своих предыдущих плаваний, было дано ему милостью Божьей. Поэтому он решил возблагодарить Его, отправившись в путешествие в «Счастливую Аравию, вплоть до Мекки»[130]. У него не было и тени сомнения, продолжал Колумб, что «искра осознания», которая привела к его открытиям, была даром Святого Духа, побуждавшего его проявлять упорство и желавшего «превратить… [его] путешествие в Индии в величайшее чудо, чтобы утешить… [его] и других и ободрить всех… [их] в заботах о Святом Храме». Он настаивал, что все сказанное им было основано «только на Святом и Священном Писании и на пророчествах некоторых святых людей, которые посредством божественного откровения что-то сообщали об этом»[131].

Одним из таких «святых людей» был для Колумба живший в XII в. монах-цистерцианец Иоахим Флорский, чьи пророческие писания, с некоторых пор пользовавшиеся большой популярностью, предсказывали, что «всего 155 лет осталось из семи тысячелетий, по истечении которых, по мнению упомянутых ученых мужей, мир должен прийти к концу». Пристально изучая эти и другие пророчества, Колумб все более убеждался, что он является инструментом, избранным Богом, чтобы привести в движение события, которые положат начало последнему этапу истории.

Благодаря одному из знакомых Колумба – генуэзцу Агостино Джустиниани, проведшему много лет в Испании, прежде чем в 1487 г. присоединиться к доминиканскому ордену, а затем стать епископом Неббио на Корсике, – мы имеем некоторое представление о душевном состоянии адмирала в то время. В заметке на полях одного из псалмов он кратко изложил биографию Колумба и выразил убежденность, что его открытия подтвердили как минимум одно библейское пророчество. Точно так же, как царь Давид скопил богатства, которые позволили Соломону построить Первый храм, писал Джустиниани, Колумб теперь обеспечит золотом испанских монархов, чтобы они отвоевали святые места. В сознании Колумба его путешествия были полностью подчинены этой предопределенной свыше цели: открытые им земли должны были вернуть на путь истинный Старый Свет[132].

К началу 1502 г. стало казаться, что политика Фонсеки по снаряжению исследовательских экспедиций в обход монополии Колумба могла быть ошибкой. Ни одна из этих экспедиций не принесла ощутимых результатов, а конкуренция привела к еще большему соперничеству и напряженности. Первоначально надежды были связаны с путешествием одного из остававшихся в живых братьев Пинсон, Висенте Яньеса, который в январе 1500 г. добрался до севера Бразилии. В следующем году экспедиция во главе с Луисом Велесом де Мендосой предположительно достигла устья реки Сан-Франсиску, лежащего между современными Ресифи и Сальвадором, но эти земли находились явно не на кастильской стороне демаркационной линии, а портить отношения с Португалией, которая уже активно исследовала этот регион, никто не стремился. Стало ясно, что впредь все кастильские исследовательские предприятия должны были быть направлены на запад и север от Эспаньолы. Колумб посчитал это удачным моментом, чтобы предложить организовать свое четвертое плавание. А поскольку Изабелла и Фердинанд осторожничали и не торопились с решением, он начал искать поддержку на стороне. В феврале 1502 г. он написал самому папе Александру VI, сообщив, что открыл 14 000 островов и установил местонахождение Эдемского сада. Он также откровенно поделился с папой своими планами по завоеванию Иерусалима, чему в огромной степени должно было способствовать владение Эспаньолой – островом, который он теперь ассоциировал с «Киттимом, Офиром, Офазом и Сипанго»[133]. Призывая папу отправить в недавно открытые земли достойных миссионеров, Колумб старательно избегал любого упоминания patronato real, которым этот же самый папа наделил Изабеллу и Фердинанда после завоевания Гранады, даровав им полную власть над церковными делами на любой территории, которую они могли завоевать. Если бы папа Александр каким-то образом прислушался к этим просьбам, письмо Колумба было бы не чем иным, как актом предательства испанских монархов. Его видимая готовность пойти на такой риск была, вероятно, связана с недавно полученным известием о собранной и ожидавшей его на Эспаньоле крупной партии золота, на которое он имел право[134]. Он также заручился значительным кредитом от генуэзских банкиров из Севильи, а 2 апреля отправил откровенное письмо в банк Сан-Джорджо в Генуе, в котором заверил своих соотечественников: «Хотя тело мое здесь, мое сердце всегда будет в Генуе». В этом письме имелись и осторожные жалобы на то, как с ним обращались испанские монархи, а внизу стояла подпись, где он в несколько преувеличенных оборотах титуловался «адмиралом Моря-океана и вице-королем и генерал-губернатором островов и материковой части Азии и Индий»[135].

Жалобы адмирала имели под собой вполне реальные основания. Еще в сентябре 1501 г. Изабелла и Фердинанд сместили его с поста губернатора Эспаньолы. 13 февраля 1502 г. новый губернатор Николас де Овандо отбыл на остров с большим флотом. Это означало, что путь на Эспаньолу для Колумба был отныне закрыт. Вдобавок монархи настояли на том, что, если адмиралу будет разрешено отправиться в четвертое плавание, он не должен останавливаться на Эспаньоле и предпринимать что-либо, что могло бы угрожать авторитету Овандо[136]. Неудивительно, что Колумб чувствовал себя жестоко оскорбленным. Как видно из написанной для пущей вычурности от третьего лица петиции, которую он составил в тот же период, Колумб непреклонно стоял на том, что титулы адмирала, вице-короля и губернатора были присвоены ему «и никому другому». Это казалось ему вопросом элементарной справедливости. В самом деле, продолжал он, ни один другой человек не стал бы «подвергать себя таким страданиям и так сильно рисковать», чтобы обеспечить удовлетворительное завершение всего предприятия[137].

В то же время невозможно не заметить чувство облегчения, которое испытал Колумб, избавившись от докучливого бремени управления. Со своей стороны, Изабелла и Фердинанд более года терпели череду завуалированных упреков, скрытых угроз и причудливых проектов Колумба и в феврале 1502 г. с неменьшим облегчением разрешили ему отправиться в четвертое плавание – как раз когда адмирал заигрывал с папой и генуэзскими банкирами. Несмотря на возмущенные нотки, в письмах Колумба в период подготовки к путешествию чувствуется радостное возбуждение. В конце концов, это была долгожданная возможность возобновить исследования северного побережья Южной Америки, которые он был вынужден прервать в августе 1498 г. Вдобавок теперь он знал, что обнаруженный им континентальный массив суши простирается на огромные расстояния в южной части Атлантического океана, а также что последующие экспедиции андалузских мореходов в этот район обернулись горьким разочарованием. Учитывая это, он