и наиболее прославленных аристократических семей Андалусии, чьи предки последовательно участвовали во всех этапах Реконкисты[157]. Пожалуй, лучше всего этот внутренний конфликт виден в текстах самого выдающегося из потомков коррехидора. Более века спустя, откровенно ностальгируя, автор «Дон Кихота» обращался к миру, в котором все еще господствовали ценности старой аристократии. В известном эпизоде Дон Кихот сетует на то, что бедные и обиженные не могут обратиться за помощью ни «к дворянину, который ни разу не выезжал из своего имения», ни к «столичным тунеядцам, которые любят только выведывать новости, а затем выкладывать и рассказывать их другим, но отнюдь не стремятся сами совершать такие деяния и подвиги, о которых рассказывали бы и писали другие»{8}[158]. Это было явным выпадом против несомненной посредственности новых аристократов, особенно тех, что недавно вернулись из Нового Света с легко нажитыми богатствами и безо всякого представления, как ими следует распоряжаться. Отчаянная попытка Дон Кихота заставить людей осознать, «в какую ошибку впадают они, не возрождая блаженнейших тех времен, когда ратоборствовало странствующее рыцарство», прекрасно перекликается с озабоченностью, которая нарастала где-то в глубине души Изабеллы и Фердинанда, когда они решили назначить Овандо. Рыцарей больше не манило «наказание гордецов и награждение смиренных»; они «предпочитают шуршать шелками, парчою и прочими дорогими тканями, нежели звенеть кольчугою». Не осталось среди них ни одного, готового пожертвовать своим комфортом. Напротив, повсюду «леность торжествует над рвением, праздность над трудолюбием, порок над добродетелью, наглость над храбростью и мудрствования над военным искусством»[159].

Многие жалобы на Колумба являлись отражением растущей неприязни кастильской знати к генуэзским купцам, приобретавшим богатство способами, которые все больше манили и новую аристократию. Эти независимые и предприимчивые люди, жаждущие обрести благосостояние и поступающиеся ради этого своей честью и преданностью своим повелителям, игнорируя права короны и ее обязательства перед беднотой, были последними людьми, которых Изабелла и Фердинанд хотели видеть в качестве управленцев в своих далеких новых владениях со всеми их проблемами.

Таким образом, хотя Овандо и получил полномочия «управлять и судить» на недавно открытых островах, а также право назначать подчиненных ему «магистратов, мэров и коннетаблей», в инструкциях, которыми его снабдили монархи, подчеркивался исключительно кастильский характер всего предприятия. Отныне любое путешествие на новые территории под страхом сурового наказания требовало королевского дозволения. Любые люди, не являющиеся кастильскими подданными, обнаруженные на островах, подлежали изгнанию. Без разрешения Овандо нельзя было добывать или даже просто искать золото. Что касается легальных золотых приисков, то половина добытого должна была отходить в пользу короны (невероятно высокая доля, которая затем была снижена сначала до трети и, наконец, до одной пятой, так называемой quinto real – «королевской пятины»)[160]. В соответствии со знаменитым благочестием Изабеллы инструкции прямо предписывали, чтобы «индейцы обращались в нашу святую католическую веру». С этой целью Овандо должен был следить за тем, чтобы монахи «просвещали и увещевали» индейцев «с большой любовью и без применения силы, чтобы они могли быть обращены как можно скорее». В то время на Эспаньоле проживало всего несколько монахов, большинство из которых были францисканцами, отправившимися во второе путешествие Колумба с братом Бернардо Буйлем, но, в отличие от своего предводителя, решившими остаться на острове. Экспедиция Овандо насчитывала намного больше клириков, и с тех пор их число начало ощутимо расти[161]. В качестве более практических мер Овандо должен был заверять местных касиков в милости монархов и в том покровительстве, которое, в соответствии с новым для таино статусом «подданных», будет предоставлено им в обмен на уплату дани, размер которой должен быть согласован с самими касиками. Таким образом, Изабелла надеялась убедить касиков, что монархи заботятся об их благополучии и никоим образом не хотят им навредить[162].

Около 200 семей, 20 монахов (многие из которых были и рукоположенными священниками), несколько групп рабов, которые были привезены в Испанию с Эспаньолы и теперь отправлялись обратно со строгим запретом их перепродавать, 60 лошадей, а также побеги шелковицы и сахарного тростника в количестве, достаточном, чтобы заложить основу шелкового и сахарного промысла, – все это свидетельствует, что цель экспедиции Овандо состояла в создании стабильно развивающейся колонии[163]. Почти половина будущих поселенцев происходила из Эстремадуры, причем большинство из них везли с собой жен, детей и слуг. Среди них было немало идальго, поскольку на многих представителей этого сословия негативно повлияло королевское решение поддержать монополистический картель производителей шерсти, известный как Места, отдав предпочтение отгонному овцеводству в ущерб пахотному земледелию, а также череда неурожайных лет. Многие из этих идальго были старыми друзьями Овандо – среди них Кристобаль де Куэльяр, счетовод экспедиции, и Франсиско де Монрой, выполнявший функции управляющего. Контролером стал севилец Диего Маркес, а должность ответственного за переплавку золота фундидора (fundidor) занял Родриго дель Алькасар, происходивший из зажиточной семьи севильских конверсос. Казначеем был Родриго де Вильякорта из города Ольмедо, что в кастильской провинции Вальядолид; главным магистратом – Алонсо де Мальдонадо, уроженец Саламанки. Этого последнего, как ни странно, впоследствии будут хором расхваливать авторы двух наиболее полярных по тону версий ранней истории Америки – Гонсало Фернандес де Овьедо-и-Вальдес и Бартоломе де Лас Касас, называя его одним из самых способных и уважаемых испанских судей в Новом Свете. Сам Бартоломе тоже находился на борту вместе со своим отцом Педро де Лас Касасом и Кристобалем де Тапиа, еще одним уроженцем Севильи. В последний момент один из членов команды был вынужден сойти на берег из-за того, что сильно повредил ногу, спрыгнув с балкона одной севильской дамы, за которой он пытался ухаживать. Этого неудачника звали Эрнан Кортес[164].

Днем 15 апреля 1502 г. Овандо прибыл на Эспаньолу с половиной своего флота; остальные корабли добрались туда только через две недели. За шесть недель до того на пути к Канарским островам испанский флот был рассеян бурей. Когда море выбросило на андалузское побережье несколько сундуков и множество различного добра, при дворе начали ходить слухи, что все корабли потонули. Глубоко опечаленные этой новостью, Изабелла и Фердинанд на неделю погрузились в гробовое молчание[165].

Вскоре выяснилось, что во время шторма погибло только одно судно, «Ла-Рабида», и 120 членов экспедиции. Тем не менее это была ощутимая потеря, особенно с учетом того, что на Эспаньоле было всего около 300 испанских поселенцев. Большинство из них проживало в Санто-Доминго; мелкие общины существовали также в Консепсьон-де-ла-Вега, Сантьяго, Боано и Харагуа. Многие колонисты держали большое количество слуг-таино, и именно то, что эти группы туземцев оказались привязаны к конкретным испанцам, а не к функциям, которые они выполняли, привело к возникновению одного из самых оклеветанных институтов в истории – так называемой энкомьенды (encomienda), в рамках которой отдельные испанцы, encomenderos, пользовались неограниченными личными услугами большого числа закрепленных за ними таино.

Эта новая система эксплуатации отличалась от существующих в Кастилии практик. Хотя предоставление земель (вместе с феодальными правами, судебными полномочиями и возможностью собирать подати) так или иначе практиковалось в ходе колонизации испанцами как Андалусии, так и Канарских островов, в позднесредневековой кастильской практике нет ничего, что напоминало бы энкомьенду[166]. У нас нет никаких оснований полагать, что ее ввел непосредственно Колумб, но она могла возникнуть из-за его обыкновения формировать из индейцев команды для добычи золота или сельскохозяйственных работ под надзором испанцев. Вполне вероятно, что появление этой системы стало следствием стечения почти случайных обстоятельств, описанных Бартоломе де Лас Касасом, который отмечал, что 300 испанцев, оставшихся на Эспаньоле, часто брали себе в любовницы (или в «служанки», как они их называли) «жен и дочерей вождей»{9}, и, поскольку родственники этих женщин «были уверены, что испанцы женились на них как положено», они вполне одобряли происходящее[167].

Трудности, с которыми столкнулся Овандо после прибытия на Эспаньолу, не позволили ему положить конец распространению