ну… — выкрикнул он грубо, чужим голосом. Схватил ее за руки, но тут же отпустил, съежился и завыл.

4

Бесконечно тянется серая, вязкая осень, бесконечно сеется мелкий, непроглядный дождь.

Милан шинкует у сарая кормовую репу — коровам в сечку. Нудная это работа, неприятная.

Хруп, хруп, хруп…

Одно ведро, второе, третье…

Много работы в доме. Страшно много работы. И дела-то вроде бы все пустячные, а намотаешься за целый день будь здоров.

На чердаке загулили голуби. Милан поднял глаза и невзначай проехался суставами пальцев по шинковке. Защипало, выступила кровь. А чтоб тебя!.. Милан подул на пальцы, затряс рукой, но репу все-таки дошинковал. Немножко забрызгало репу кровью, это ерунда. Губы у Милана дрожат, на глазах выступили слезы, но он держится. Плачут только маленькие.

Милан вошел в кухню.

— Дай какую-нибудь тряпочку, — сказал он матери суровым голосом.

— Зачем тебе? — Мать оглянулась, охнула: — Несчастный ребенок, что ты с собой сделал?

— Не кричи! — строго, властно оборвал ее Милан. — Давай тряпку, это все пустяки.

Ну, ясное дело, увидела немного крови, испугалась.

Мама перевязала руку, погладила Милана по голове:

— Ты мой работничек!

Милан мотнул головой: он не любит телячьих нежностей. За сараем нарубил хворосту, потом натаскал воды для обеих коров — каждая выхлебала по два ведра — и на кухню воды принес, не забыл и про кастрюлю, которую мама вечером ставит в печь, чтобы утром развести помои для свиней. Потом стал стелить постель.

С тех пор как Милан стал единственным здоровым мужчиной в доме, он сам стелит себе постель. Принесет из чулана соломенный тюфяк, застелет его простынью, потом возьмет с маминой постели подушку и перину. Милан спит в кухне, на лавке с высокой спинкой.

Кажется, не такая уж трудная эта работа по дому, но к вечеру мама еле стоит на ногах. Поэтому Милан иной раз стелет и мамину постель тоже.

* * *

Лампу погасили, дом погрузился во тьму. Милан вертится на своей постели у кухонного окна, никак не может заснуть. Рука под повязкой у него вспухла и свербит, зараза, подергивает, видно, нарывать будет.

«Ладно, — утешает себя Милан, — нарыв созреет, прорвется и засохнет, только бы он мне работать не мешал!»

Дядя Мартин — деревенский ночной сторож — просвистел полуночный сигнал. Милан лежит, прислушивается, как на станции маневрирует ночной товарный поезд. Шипят тормоза. Раздаются свистки и короткие команды железнодорожников. Громыхают буфера.

Милан перекатывается на другой бок — может, так удастся заснуть. Вдруг он вздрагивает, прислушивается.

Тук, тук, тук… Кто-то стучится в дверь.

Тюк, тюк, тюк… — раздается отчетливее, на этот раз от окна. Милан становится на колени, просовывает голову между геранями.

— Кто там?

— Открой, — слышит он приглушенный голос. — Открой, Милан!

— Эрнест! — вырывается у Милана, но он тут же прикусывает язык.

Прыжок к двери, долгая возня с ключом, наконец дверь поддается. Эрнест, Эрнест вернулся…

* * *

Мимо отдернутой занавески в кухню просачивается лунный свет. Милан видит дядю довольно хорошо. На Эрнесте куртка, на голове баранья шапка, на ногах сапоги. Хотя Милан и ненавидит поцелуи и прочие нежности, Эрнесту он сразу кинулся на шею. Дядя прижал его к себе, защекотал колючей щетиной. Он пахнул ветром, табаком и можжевельником, так пахнут свежие стружки.

Милан потянулся к спичкам, чтобы разжечь лампу.

— Не надо, — сказал Эрнест и задержал его руку.

Потом медленно, очень устало сел на лавку.

— Как наши? — спросил он, помолчав. — Отец, мать, Евка, как они?

Милан ответил, что мама здорова и Евка здорова, но у отца бывают приступы.

— Доктора к нему ходят. И жандармы ходят, всё про тебя спрашивают.

— Гм… — проворчал Эрнест, — ходят, значит… — Еще посидел, помолчал, потом сказал: — Знаешь, не надо их будить. Дай мне только воды умыться. И поесть, страшно я проголодался.

Он умывался долго, обстоятельно, растирал себя льняным полотенцем, наплескал воды по всей кухне.

Милан стал доставать из бабкиного сундука рубахи, над которыми мама столько плакала, когда стирала и гладила их. Тут мама проснулась.

— Эрнест пришел! — шепнул Милан ей.

Мама испуганно перекрестилась.

— Никто не видел его? — выдохнула она взволнованно. Накинула на плечи платок, выбежала на кухню, подала Эрнесту руку. Потом оперлась о косяк, заплакала.

Вышел отец, молча приблизился к Эрнесту, молча потрогал его плечи, руки. Он был старше Эрнеста чуть ли не на двадцать лет, сам воспитывал его после смерти родителей и больше считал его своим сыном, чем братом.

— Что я тебе говорил? — обернулся он к жене. — Если б не было его в живых, они бы его не искали…

Эрнест не велел зажигать лампу, но даже при лунном скупом свете Милан заметил, что глаза отца подозрительно и влажно блестят.

Мать бегала из кухни в кладовку, ставила на стол все, что было в доме: колбасу, огурцы, варенье из слив. Милан вытер пол — рука у него почему-то сразу перестала болеть — и уселся на табуретку, чтобы досыта наглядеться на Эрнеста. А что-то завтра скажет на это Сила?

Эрнест здорово изменился. Исхудал, и глаза стали другие: такие же живые, но взгляд стал тверже. Иногда он щурится, и тогда в глазах у него мерцают огненные искорки.

— Никому ни слова, — говорит Эрнест. — Долго оставаться мне нельзя, завтра же вечером уйду…

Разговоры затянулись до рассвета. У Эрнеста начали слипаться глаза, видно было, что он крепится из последних сил. Первой спохватилась мама:

— Да ведь тебе выспаться нужно! А мы-то… Погоди, я тебе постелю…

Эрнест хотел завалиться на сеновал, но мама не дала:

— Хватит тебе мыкаться по сеновалам. У себя дома можно и выспаться по-людски.

— Только никому ни слова! — наказывал Эрнест. — Ни слова, понятно? Не то беда будет.

— Не бойся, — сказала мама. — Как-нибудь тебя скроем. А если они сюда сунутся, пусть только посмеют — я им своими руками глаза выцарапаю. А ты держи язык за зубами, — повернулась она к Милану.

Милан надулся. Дурачком она его считает, что ли? Неужто он станет болтать, что Эрнест вернулся? И все-таки в глубине души он огорчался, что даже перед Силой нельзя будет похвастаться своим дядей-партизаном.

* * *

Утром отец собрался в город. Мать провожала его озабоченным, грустным взглядом. Она боялась. Ему бы лежать, беречь себя. Но отец твердил, что он совсем здоров; и действительно, казалось, он совсем ожил, увидев брата целым и невредимым.

Ну что ж, мать только вздохнула тяжело, принесла корыто для теста и начала просеивать муку.

Милан пошел в школу разбитый