– Странная, блин… – Катька поежилась.

Я только кивнула.

Тень пошла к станции, как обычно. Заступила на вахту.

По математике у меня едва ли получится тройка в четверти. Мама будет на меня кричать. И хорошо. Все же лучше кричать, чем молчать так, как Тень.

Игры

Не по уму любопытная, я хваталась за любое чтение. Как-то мне в руки попала «Хрестоматия по истории СССР» в темно-красной обложке. Там, среди черно-белых фотографий черепков и черепов, я увидела фотографию берестяной грамоты. Мальчик Онфим учился азбуке. Небось аж кончик языка высунул, пока буквы карякал. Постарался на славу – аж в умную книгу попал.

А я чем хуже? Я решила написать «грамоту» про наш дом. И зарыть. Обязательно зарыть. Чтоб потом откопали, прочитали и сказали: «Вот это да!» И представили меня – с высунутым кончиком языка. Корпящую над тетрадкой. На полу. В пижаме в арбузики и одном носке. Я записала: «Меня зовут Лена. Мой папа Саша, а мама Таня. Папа работает на зоводе Мама бугалтер. Сестра у меня Наташа. Ходит в сад. Любит кукол. Кисель не любит. В нашем доме живут Маи. Напепельбум из бибилиотеки. Тетя Май говорит что он умёт и комната будет ихняя. Таня Май женилась. У нее будет ребеночек. Еще унас живет бабка Гордева. Она кричит что я помяла цветы. А это был ее Гордей. У нас водворе новые качели, много котов и», – не знаю, что меня отвлекло тогда, но я так и не дописала.

Эпохальное произведение – и оборвалось на полуслове. Бывает. Наверное, я придумала себе другое развлечение – со мной так часто бывало.

Я всегда что-то придумывала, чаще всего «игры», как я сама их называла.

Если на тебя кричат (например, физрук красномордый), можно представить, будто ты кидаешь в обидчика шипящего кота с выпущенными когтями. Кот летит ему прямо лицо и такой:

«Мр-р-мя-я-я!» – царапает до крови, лохматит прическу. Сразу становится смешно, и тот, кто кричит, сбивается, нервничает: «Что я такого сказал смешного, а? Попова, ты почему смеешься?»

Если кто-то важничает (как Илонка, которая со шпаргалки списала и пятерку получила, а ты из головы на трояк написала), то можно вообразить, будто у него на голове трусы надеты.

Если в автобусе кто-то сидит к тебе спиной, можно начать «видеть», как у человека по уху ползет муравей… Если долго едешь и старательно представляешь – человек обязательно почешется.

И ты такая тихонько: «Хе-хе-хе».

Вместе с сестрой мы играли в другие игры.

Тайком от мамы наряжались в ее платья (свои наряды мама запирала в шкафу, как преступников в тюрьме), танцевали и пели. Доставали из кухонного шкафчика красивые бокалы, наливали в них компот и пили, все больше и больше хмелея. У нас заплетались языки, и мы несли глупости:

– Ох… скажите мне, графиня Натали… это правда… что люстра крутится?

На мне желтое платье, тонкое – шелк! шик! – на шее, неприятно холодя ее, висят в три ряда бусы, бледный перламутр. Чтобы не продрогнуть до костей, я не стала снимать с ног вязаные шерстяные носки.

– Вы пьяны, Лен… Элен!

Сестра утопает в изумрудно-зеленом «китайском» халате, вместо пояса она использовала отцовский галстук (папа его все равно никогда не носит), на запястьях у нее накручены бусы (типа браслеты).

– Вы… клевещете! Я знаю это… как… как… свои десять пальцев! – И я подношу к носу руку и начинаю ее рассматривать с безумным видом.

Сестра хохочет, расплескивая компот из бокала.

Никогда в жизни мы не были такими пьяными.

Мама не сердилась на нас из-за платьев, но вот бокалы отбирала, говорила, что бабушка Маша подарила их ей с папой на свадьбу.

– Перебьете, а она узнает… а она такая… еще будет мне выговаривать, что не уследила!

Когда корчить из себя графинь нам надоело (наверное, я тогда перебралась класс в четвертый), мы переквалифицировались в хулиганок: звонили по телефону на неизвестные номера и пели песни из рекламы. Почему-то мы думали, что это смешно.

– Не помеха, два ореха, лучше, чем один! – орали мы.

Обалдевшие от неожиданности люди даже не сразу бросали трубку. Хотя иногда очень ругались.

Иногда мы звонили на радио, на разные передачи, где можно было поздравить кого-то с днем рождения и заказать для него песню. У меня для такого случая была заготовлена речь. Я звонила и говорила:

– Здравствуйте! Я хочу поздравить своего парня Богдана. Сегодня ему исполняется двадцать три года… И хочу заказать ему песню…

У Богдана был странный музыкальный вкус – как у двенадцатилетней девочки. Возможно, ведущие что-то подозревали, но песни все равно ставили.

Сестре тоже хотелось поздравить Богдана. Однажды она уговорила меня дать трубку ей.

– Тебе не поверят, что он твой парень! – спорила я. – У тебя голос детский! У малявок парней не бывает!

– Ну, пожалуйста, ну дай… ну, Ле-ена! Я скажу, что это мой бра-ат!

Как назло, ей даже дозвониться удалось легко. И, получив возможность говорить, она заорала:

– Моему брату… Богдану… сегодня исполняется… сегодня… двадцать тридцать года! Он хочет… группу «Иванушки Интернешынал»!

Она бросила трубку, а я, хохоча, скорчилась на ковре. Больше Богдана мы не поздравляли, хотя песню «Иванушек» нам все-таки включили. Тучи как люди, дело известное.

Потом у нас откуда-то появилась колода карт, и мы резались в дурачка, пока мама не отобрала у нас карты. Хоть мы и плакали, заверяя ее, что не играем на деньги, она все равно сказала нам, что азарт – это очень плохо, а дедушка Гоша как-то раз проиграл всю зарплату, за что бабушка Нина заставила его целый месяц ночевать в кладовке с мышами. Мы нарисовали свои карты с выдуманными мастями – «листик», «яблочко», «цветочек» и (внезапно) «курина костка», но и их мама изъяла и выбросила.

Однажды в сочельник мы с Наташкой решили погадать – способ был вычитан в журнале «Cool girl». Каждая из нас надела на левую ногу носок и легла спать. Гадание гласило: девушке должно присниться, как приходит ее будущий жених и надевает ей носок на правую ногу. Для верности мы натянули одеяло на уши, чтоб из-под него торчали ноги. Лежали, хихикали, шевелили пальцами.

Мне не приснилось ничего.

А сестра сказала, что во сне пришел мужик с топором и отрубил ей ногу.

Вот честно, это было так неожиданно, что я полчаса не могла отсмеяться.

– Это из-за того, что нога замерзла и занемела, – сказала я наконец. – А какой он был?

– Мужик?

– Да.

– Худой очень. Вроде