– Я не слышала, что историк спросил. Все орали, а Гордей мне в спину ручкой тыкал…

На самом деле мы с Катькой перебрасывались записками, историк это заметил, вызвал меня к доске и устроил допрос по всему курсу.

Сестра училась хорошо, поэтому ей попадало меньше. К тому же она ходила в музыкальную школу, а иногда – на баптистские молитвенные собрания, поэтому просто реже бывала дома.

Наташка поверила в бога, как-то ее зацепило верой, единственную из нашей семьи. Один раз мы ходили на это сборище втроем, потом пару раз – мама с сестрой, а дальше уже Наташка ходила с Наташей Евсеевой. Не каждую субботу, а так, иногда.

Молитвенные собрания проходили у нас в детском садике, дважды в неделю – поздно вечером в четверг и утром в субботу. Наши бабки говорили, что «эти» что-то платили заведующей (а «этим» деньги давали, конечно же, враги советского народа). Папа умер в ноябре, а в декабре мама пришла с Наташкой туда, к баптистам. В актовом зале стулья желтые, сиамские стояли рядами. Мама с сестрой сели в последний ряд. Мама в черном пальто и берете и сестра в шубе из «леопёрда». Проповедник, солидный дядечка в костюме, стоял на сцене, что-то рассказывал. Потом на его месте новогоднюю елочку поставили, и дети водили вокруг нее хороводы, а пока за нее был он. Держал в руке маленькую Библию, зачитывал оттуда фразы, комментировал. Сестра пробовала слушать, но ничего не поняла. А мама слушала, она всегда на собраниях внимательно слушает: ответственная.

Наташка сидела-сидела, ерзала-ерзала. Ей очень сильно, просто невыносимо захотелось в туалет по-маленькому. А проповедник говорил и говорил. Она маму дернуть боялась, мама после папиной смерти вообще злая была. Сестра сидела и терпела. Ну и не вытерпела – никакое терпение не сдержит простых человеческих желаний. Сначала тепло, потом противно – классика. Никогда с ней такого стыда не было, а тут… Вокруг люди. Сидят, слушают. Проповедник говорит что-то. Может:

– Блаженны плачущие…

А может:

– Прокляты писающие…

Сестре страшно. Взрослая девица, второклассница (считай, невеста), а описалась. Уже, наверное, все учуяли запах: и мама, и проповедник, и бог. Какой позор! Как такое пережить?! Но вроде бы пока никто на нее не смотрит, даже мама… Может, все-таки не заметили? И она всей своей детской душой взмолилась:

– Господи, пожалуйста! Если ты есть, услышь! Пожалуйста, пусть никто не заметит! Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста!

И никто не заметил. После проповеди мама взяла сестру за руку и повела домой. На улице их накрыло большое черное небо – и мороз. Люди подходили к маме, выражали соболезнования. Сестра в мокрых колготках леденела от страха перед разоблачением – но ничем себя не выдала. Делала вид, что все в порядке, до самого дома. А там первым делом избавилась от мокрых колготок и трусов.

Если бы я на следующий день не застала ее за стиркой в тазу следов преступления, об этом так никто бы и не узнал. Пришлось ей все мне выложить.

– Выходит, все-таки бога нет, – сказала я. – Раз я узнала.

– Ты не считаешься, – сказала она. – Ты сегодняшняя, а я вчера просила.

– Ничего удивительного, что никто не заметил. Ты же была в шубе. Это тебе изнутри казалось, что все видят, а снаружи всем все равно.

Сестра вздохнула и сказала:

– Мы шли, а ночь… темно. Звездочка упала. А папа, он… Бог ведь все слышит, и…

Она замолчала и заплакала. Я поняла, почему. Она думала, что, если бы раньше знала про бога и попросила его, папа бы не умер. Это была страшная неправда. Так оно не работало. Оно вообще никак не работало – таких больших желаний никто не исполнял.

В тазу плавали мокрые колготки и трусы. Я подумала о том, что одежда умеет дышать в воде и поэтому никогда не умирает.

Шубу «леопёрда» сестра носила еще одну зиму, хотя ненавидела ее ужасно: ей казалось, что с того дня она воняет. Но Наташка была очень послушная, поэтому терпела. Не было у нас денег на новую шубу, у нас и на еду не всегда хватало.

Когда Наташка училась в седьмом классе, случилось неожиданное: мама нашла в нашей комнате пачку сигарет. Тонкого ментолового «Вога». Пачка была так ловко втиснута в щель между шкафом и стеной, что я лично никогда бы ее не заметила. Но мама всегда убиралась очень дотошно.

– Это что?! – Мамины глаза из карих стали черными: открылся портал в ад. – Это чье?

Лицо выдало мою непричастность куда быстрее, чем я сообразила взять вину на себя. Мне бы за это не так уж и влетело: я одиннадцатиклассница, почти взрослая, могу и травиться сколько душе влезет.

Сестре в тот день попало так, что у нас даже люстра звенела:

– Это она у нас в церковь ходит! Это она у нас про Иисуса поет! Это она у нас музыкант юный! Отличница без пяти минут! Лживая дрянь! Я тебя всюду отпускаю, я тебе доверяю, а ты… Вот что ты делаешь! Ну что мне – сожрать их тебя заставить, как у нас в селе делали, когда сопляков с цыгарками ловили? Или высечь, чтоб аж кровь пырскала?! Моя бы мама, ваша бабушка, так бы и поступила, только я в ваши годы и подумать не могла… Курить! Девочке! Позорище!

– Мама, ну ма-ама… – Сестра плакала. – Ну прости, ну прости…

– Мам, ну не надо! – встревала я. – Она поняла, она больше не будет…

– А ты не лезь! Ты старшая, ты должна за ней следить! Она твоя сестра! А ты только и знаешь, что книжки читать, и те не по учебе! Слушай меня, Наташка, я тебе говорю сразу: еще раз что-то подобное узнаю – ты из дома без меня или сестры не выйдешь! Я с работы иду, гляжу: стоят мелкие сикухи за домом, курят, ржут да плюют на асфальт. Думаю: вот чьим-то матерям горе. А тут – под носом! Научились мне очки втирать, да и рады, да?

– Ма-ам, я больше не буду…

– Я и не сомневаюсь! – Мама рявкнула так, что люстра, как ни странно, перестала трепетать и замерла – такова была степень ужаса.

Сестра плюхнулась на кровать и зарыдала. Я села рядом.

– Ну чего ты?.. Чего?.. Как так вышло-то?

Она рыдала, выбрасывая комканые, жеваные слова:

– Я просто… попробовала… как другие… попробовала… я даже не за-за-за-тян-ну-ула-а-ась!.. Мне… мне… мне… хотелось, чтоб Ру-ру-ру-шана… Ру-шана надо мной не смея-ялась!

Оказалось, что из-за ее походов в церковь прежние подружки –