кучу лепреконов, передвигающихся позади него по снегу.

— Тебе нет нужды нас бояться.

— Лжец! — снова выплевываю я. — Они бы оставили Элли замерзать и забрали Мэри!

— Да, они бы так и сделали, — мягко говорит он. — Но я вернул тебе твою дочь. И ты сама спасла Мэри. Это сложно. Пожалуйста, позволь мне все объяснить.

Но я не слушаю дьяволов с красивыми лицами.

— Нет! Я не хочу понимать. Не хочу объяснений. Я не хочу ничего знать ни о твоих созданиях, ни о тебе самом. Подойди еще раз к моему дому, и я возьму старый пистолет Тома и выпущу пулю тебе в лицо.

Вспышка боли и гнева вспыхнула в его глазах и исчезла так быстро, что мне, возможно, привиделось это.

— Очень хорошо, — говорит он. Его голос такой же холодный, как морозный воздух между нами.

Он что-то говорит на этом странном языке своим лепреконам, и они собираются вокруг него.

— Я был неправ, — говорит он, его лицо красивое и жесткое. — Ты совсем не похожа на ту, кого мне напомнила. На самом деле, ты такая же, как и все люди. Слишком слабая, чтобы слушать что-либо, кроме собственных страхов.

Я моргаю, и они исчезают. Все. Лепреконы, и Фар Дарриг в том числе.

На следующий день Элли спрашивает о незнакомце, называя его «Святым Николасом» и умоляя разрешить ей съесть конфету, которую он принес. Но я уже отнесла ее в лес и забросила как можно дальше. Пусть лесные звери полакомятся сладостями от фейри.

В тот вечер мы идем на рождественскую мессу, и каким-то чудом Мэри все это время спит, а Элли сидит тихо. Они обе засыпают, как только мы возвращаемся домой, а я сажусь на диван, пытаясь утопить свою вину в бокале красного вина.

Не знаю, за что я чувствую себя более виноватой — за сексуальный грех или за то, что была настолько глупа, что впустила незнакомца в свой дом, в свое тело. Все это определенно не похоже на меня.

И потом, есть еще одно чувство вины, которое я пытаюсь игнорировать. Укол вины за что, я отказалась слушать, когда боль вспыхнула в его глазах. Я знаю эту боль — я видела ее в зеркале. Это боль от того, что тебя никто не видит, не слышит и не любит. Боль от того, что ты невидимка.

Кем бы он ни был — он видел меня. Он слушал меня.

Вероятно, слушал только потому, что хотел переспать со мной.

Но все же. В течение нескольких часов я была видима. Меня слушали.

Мои веки тяжелеют, и я ставлю бокал с вином на край стола. Я слишком устала, чтобы вставать и искать одеяло или ложиться в свою постель. Мне нужно поспать.

Когда я просыпаюсь, мне так жарко, что не хочется двигаться. Золотистый утренний свет льется в гостиную, освещая толстое, мягкое одеяло, которое укрывает меня.

Одеяло, которое я не брала.

Я вскакиваю, сердце бешено колотится в груди.

На полу вокруг рождественской ели лежат несколько завернутых пакетов. Ещё там кремового цвета конверт, на внешней стороне плавным почерком написано «Для Глории».

Пальцы у меня так сильно дрожат, что мне с трудом удается открыть письмо.

Глория,

Эти подарки не умаляют того, что мы разделили прошлой ночью. Это не плата, а покаяние. Я позволил себе хотеть то, что я больше никогда не смогу иметь. Вини во всем этот несчастный праздник и прости меня.

К тому времени, как ты найдешь это письмо, меня уже не будет, и я никогда не вернусь. Так что можешь дышать спокойно, зная, что я и все, что связано со мной, далеко от тебя и твоих детей.

Если ты помнишь что-нибудь обо мне, пусть это будет предупреждением — не живи во тьме того, что ушло. Найди нечто новое. Позволь себе верить в будущее.

Он не подписал письмо. Ему и не нужно было этого делать.

В конверте деньги. Гораздо больше, чем я видела за всю свою жизнь.

Я должна была бы обидеться. Развеять купюры по ветру и проклинать его. Но моим детям и мне нужны деньги. И глядя на них с растущим волнением, я знаю, что они все изменят.

Он сделал это не для того, чтобы пристыдить меня. Он сделал это, потому что где-то глубоко в душе его фейри-обманщика есть нечто хорошее. Жалость, великодушие, и доброта. Дух этого времени года.

И он дал мне нечто большее, чем деньги. Потому что теперь я хочу накраситься, надеть свою лучшую одежду и пойти танцевать. Хочу пригласить подруг на чай и посплетничать. Я хочу взять Элли покататься на коньках. Хочу печь печенье и рассказывать девочкам истории. Снова достать принадлежности для рисования и нарисовать лицо ангела. И я хочу снова почувствовать на себе руки мужчины, его губы на своих.

Я хочу жить.

— Мама? — я слышу голос Элли позади меня. Вытерев слезы с щек, поворачиваюсь. — Мама, это деньги? — спрашивает она.

— Да, — кивнув, говорю я. — Большие деньги.

— Ты плачешь от счастья из-за денег?

Я смеюсь и притягиваю ее к себе.

— Да, дорогая.

Она извивается в моих объятиях.

— Подарки! Мне принесли подарки! Много подарков!

Когда я отпускаю ее, она летит к ним и разрывает бумагу.

В одном из пакетов маленькое красное пальто, как раз ее размера. В другом — золотоволосая кукла из городского магазина игрушек. Она молчит, исполнена благоговения, прикасается к кудряшкам куклы, ее пальчикам и платью с оборками.

— Мама, — говорит она, моргая на меня своими голубыми глазами. — Святой Николай принес эти подарки?

— Нет, дорогая, — говорю я, глядя в окно на яркий рождественский день. — Я

думаю, это кто-то еще лучше.

Гаммер испустила свой последний хриплый вздох на восходе солнца в последнее утро года. Солнце было затуманенное, розовое, холодное, как будто с ледяной корочкой по краям. Такое красивое, что Эмбер захотелось на него посмотреть, но Гаммер предупреждала, что от яркого света у нее будут болеть глаза.

Резь в глазах казалась менее мучительной участью, чем встреча со сморщенным, впалым телом Гаммер на старом провисшем матрасе. Эмбер стиснула зубы и попыталась выдавить несколько слезинок — но Гаммер болела очень долго. Недели, проведенные за сменой грязной одежды старухи и запихиванием бульона между ее морщинистыми губами, высосали из тела Эмбер все нежные эмоции. Она была холодной и