были студентками филфака то университета, то ли пединститута, то есть будущими словесницами; на обеих были элегантные, стянутые поясками длинные платья, и на шалав они были не похожи. Мне было бы жаль, если бы они оказались такими же, как та, в Минводах, но они такими вроде и не были.

Морячки это почти сразу поняли и, встав в первые секунды в стойку, вскоре заметно сбавили напор и стали вести себя не как какая-нибудь матросня, а как господа офицеры, хорошо знающие, как нужно ухаживать за настоящими леди.

– И что ты собираешься делать в Москве? – спросил один из моих новых попутчиков.

Я ответил, что пишу стихи, имею счастье быть немного знакомым с самим Евтушенко, а потому собираюсь его разыскать и попросить о помощи – глядишь, он меня куда-нибудь пристроит, а то и оставит жить у себя, поскольку я ему явно «показался».

Самое смешное, что я и в самом деле верил в то, что говорил, втайне рассчитывая стать для Евгения Александровича чем-то вроде приемного сына. Само собой, это была пустая фантазия, хотя…

Как знать, как бы все сложилось, доберись я в итоге до Москвы – у Евтушенко ведь тогда еще не было горького опыта с Никой Турбиной.

– Ты пишешь сти-хи-и? – протянула полненькая девушка. – Ну так почитай что-нибудь, а мы оценим…

Я на минуту задумался, а затем выбрал стихотворение, которое, на мой взгляд, должно было безотказно действовать на девушек, хотя пока почему-то не действовало:

Ты мне приснилась. Ты – с другой планеты.

Ее не видно в лучший телескоп.

Но все же хорошо, что есть ты где-то,

Что топчешь пыль инопланетных троп.

Что ты кого-то ждешь, и каждый вечер

В плечо кому-то говоришь: «Люблю!».

Я все равно тебя в итоге встречу.

И отобью. Ей-Богу, отобью!

– Еще! – потребовала полненькая.

Таких «инопланетных» стихов у меня, бредившего пришельцами, было тогда много, и я начал читать самое первое, написанное еще в девятом классе, с которого я и обнаружил, что время от времени могу рифмовать, пусть и не всегда точно:

Я родился, наверно,

В далеких мирах –

Где-нибудь во Вселенной

Есть мой дом и мой сад.

Только дом тот особый -

совсем не земной:

Длинный, он, как автобус,

и, как ящик, пустой.

Нет стола в нем и стула –

Только книги и плед,

Да под балкой сутулой

Висит твой портрет.

А в саду моем птицы

Распевают навзрыд:

«Нам Земля только снится,

Ну, а к ней пусть закрыт!

Говорят, там без края

Поля и леса.

Говорят, наш хозяин

На ней родился!

Ведь недаром, недаром

Написал он на днях:

«Я родился, наверно,

В далеких мирах»…»

– Еще! – повторила девушка, и я стал читать стихотворение, которое Евтушенко назвал «в целом удачным»:

В автобусе толкаются локтями,

А в магазине – даже в морду бьют.

А я брожу, как инопланетянин,

Случайно ошивающийся тут.

Мне доверяют девочки секреты

И держат пацаны за своего,

Но я-то знаю: я – с другой планеты,

Хоть я о ней не знаю ничего!

И в час, когда все граждане России

Ложатся от России отдохнуть,

Я пробую покончить с амнезией

И вспомнить – ну хотя бы что-нибудь!

Хоть букву из родного алфавита,

Хоть слово из родного языка…

А надо мной плывет моя планида,

И там никто не помнит земляка.

– Слушай, а ты ведь, похоже, и вправду поэт! – сказала она. – Во всяком случае, это лучше наших институтских графоманов. У нас ты бы был звездой. Почитай еще!

Вот так у меня и получился мой первый в жизни поэтический вечер, к слушателям которого присоединились еще два парня с соседней плацкарты. Я читал стихотворение за стихотворением, пьянея от восторженного внимания девушек, бывших намного – на целых четыре года! – старше меня, и в упор не видевших морячков, явно не испытывавших восторга от того, что я переключил все внимание дам на себя.

За окном мелькала станция за станцией, и, наконец, наступил момент, когда девушкам пришла пора выходить.

Пухленькая поднялась, подошла ко мне, оставшемуся сидеть и сказала:

– Ты и вправду какой-то чудной, словно с другой планеты. Или как будто родился на век позже, чем должен был родиться. Но я очень хочу, чтобы у тебя все-все получилось!

И вдруг она наклонилась надо мной, приблизила вплотную лицо к моему лицу и поцеловала в губы.

Еще через секунду, дыша духами и туманами, она с подругой направилась к двери вагона – поезд уже дернулся в последней фрикции, замирая перед станцией.

Это был первый поцелуй в моей жизни.

И он был прекрасен.

* * *

Какое-то время после ухода девушек мы сидели молча, словно все еще живя их присутствием, а потом один из морячков спросил:

– Слушай, допустим ты доедешь до Москвы. А дальше – что? Как ты собираешься найти этого своего Евтушенко? Москва – огромный город! Там заблудиться – раз плюнуть!

– Ну, это просто! Пойду в Союз писателей, там дадут адрес…

– И с чего это они должны тебе давать его адрес? Ты ведь ему никто, и для них – никто! И потом, ты же сам сказал, что познакомился с ним в Баку. То есть он все время то там, то здесь… Кто тебе сказал, что когда ты приедешь, он вообще будет в Москве?!

– Вообще, по-моему, ты какую-то херню спорол! – влез в разговор его приятель. – На хер было из-за каких-то мудаков из дома уходить?! Лучше возвращайся в Баку и поступай в нашу мореходку. Десять классов у тебя есть, так что учится придется всего два года. Затем получаешь, как мы, профессию механика – и весь мир перед тобой. Конечно, в армию тебя скорее всего во флот возьмут, три года придется оттрубить. Но зато потом можешь пойти в загранку, по всему миру попутешествовать, да еще и неплохие деньги зашибать, шмотки импортные привозить…

В разговорах мы доехали до станции под названием Ясиноватая. Дальше они ехали в свой Донецк, и, сам не знаю, почему я увязался за ними – было ощущение, что у меня появились друзья.

До Донецка мы доехали на электричке, затем поехали куда-то на автобусе. И тут они вдруг сказали, что уже возле дома, так что желают мне всего хорошего. Думаю, они уже давно думали, как от меня избавиться, потому что я и в самом деле прицепился к ним, как банный лист.

Вот так в полночь я неожиданно для