Дора, когда рассказывала, ощущала себя не маляром-штукатуром, а лектором ну, например, в Первом Меде на Пироговской. С лекцией – секс и его последствия. Девчонки-соседки слушали её, открыв свои ещё вполне девственные рты.

– Первый муж, девочки, – пела Дора, – это все рано как первый «шлеп» мастерком, когда стенку начинаешь выравнивать. У нас ведь как строят, – отвлекается Дора, – абы да кабы, да чтоб премия – сюды.

В общем, в замужестве так бывает – как начнешь, так оно и пойдет. Положишь гипсу, например, много. Ну и что? Да то, что переделывать придется, да не один раз.

Вот я, видно с моим первым Ароном шпателем чего-то и переложила. Или не доложила. В общем, он у меня через год сбежал. И сразу – на финскую. Но мы развод оформили. Я все его пытала – в чем же дело. Он мялся, мялся, да и говорит: Дора, ты хорошая мейдл и мичпуха у тебя уважаемая, но со своим малярством ты все время усталая. А на усталых кого только не возют. Мне надо, чтобы было это самое и сию минуту. А у тебя то рано, то поздно, то белье замочила, то чего я кричу. Услышать же могут.

Я это все на заметку взяла. А уже бригаду получила. У нас всегда – переходящий вымпел. И знак ударника соцсоревнования – отдай, не греши.

В общем, стал у меня муж Зямка Кугель. Низенький, как и я. В очках. Из института марксизма-ленинизма. Расстались быстро. Я, помятуя моего Арона и его упреки, «употребляла» Зямку до полного его изнеможения. И думала, дура, что все идет правильно, по законам брачных, семейных, то есть, отношений.

Но и опять не тот мазок положила. Зямка, философ х…, только записку и оставил. Мол, у тебя, малярщицы, на уме только это. А о Фейхтвангере, Гегеле, Дидро и советской школе философии – у тебя в голове и трава не расти. Прощай.

Я поплакала, поплакала, да и пошла в загс. С запиской.

Меня развели. Тогда это быстро все делалось. Но знаете, девочки, свято место пусто не бывает.

Да не хихикайте. Вовсе не это место я имею в виду, дуры.

А что хочется все-таки семью иметь. Я уже вроде и привыкать стала. В смысле, уже и не говорю мужу, что устала. Что весь день мастерком махала.

Дора Семеновна смеется.

– И вышла я замуж, аккурат перед самой войной за горячего парня Нури-Заде. Звали его Мансур. У нас все было как в фильме «Свинарка и пастух». Как, не знаете, что это за фильм?

Ну, вы девки и дремучие. Мои малярши и то развитее. Мы с ним познакомились на ВСНХ – в общем, на выставке. Он чего-то по нефти был, а я была приглашена, как мастер высшего разряда – показывать, как мастерок держать. Да колер накатывать.

В общем, Мансур меня за рога, ресторан, шашлыки-пашлыки, любовь-морковь, панымайшь.

Тут вдруг Дора заговорила с кавказским акцентом.

– Но и с Нури-Заде я побывала недолго. Бабахнул 1941 год и мой Мансур исчез в одночасье. Только осталось от него ремешок кавказский наборный да извещение – пропал, мол, без вести. А где, чего, и похоронен ли – ничего мне не сообщили. Ко мне уж и его деды из села горного приезжали – у нас, говорят, похоронить надо обязательно.

Я согласна. И поплакали вместе. А тут эта история со Сталиным случилась, ну, вы знаете, меня в Кремль на ремонт вызвали, так мои деды из аула смылись молниеносно. Как ветром сдуло. Чего испугались.

И перестала я искать замужество. А просто вышла за нашего парня, из нашей же бригады и стала Петрова Дора Семеновна.

Дора гордо оглядела девочек.

– Но, видно, мне на роду написано быть одной. Как смоковница, что в Хорватии и Палестине растет.

Дора ещё хлебнула чайку.

– Да, с Иваном я разбежалась быстро. И по собственной, как говорят, инициативе. Просто на второй день он как начал все считать. Что и участочек надо взять. СМУ выдают. Где-то под Талдомом. И менять жилплощадь, да мою, да бабкину – на квартиру с бабкой. И детей чтоб было много – но не сразу. И так вот бубнил весь вечер. Я уж опытная, по национальностям мужей моих. Все бубнит да бубнит. Поверите, девочки, я не выдержала и однажды прямо на работе хлопнула моего Ивана мастерком по лбу. Был товарищеский суд. Ну и присудили, для меня неожиданно прямо. Ивана Петрова в связи с занудностью от брака освободить. А Доре в случае 5-го замужества, сдерживать руки и не распускать чувствами.

Так и было записано в протоколе. Я его до сих пор храню.

Ну, вот и все, девочки. Стала я жить одна. Да вся ушла с головой в работу. Не тут-то.

Вдруг появляется Цабель Арон. Мой первый. Конечно, жизнь не сахар. Он ничего мне и не рассказывал. Да и не надо. Я все у него прочла и в глазах, и на лысине, и в отметинах на теле разных.

Стали мы жить. К моему удивлению – счастливо. Вы помните, девочки, какой мой Арон был всегда заботливый. Умер от сердца. Я уж ни за кого больше не пойду. Так и останусь, как в первый раз, мадам Цабель. Вот верно сказал один еврей – все возвращается на круги своя.

Чай был допит. Девочки тихонько всхлипывали. Правда, въедливая Анька не удержалась и сказала, что Дора Семеновна браками подтвердила многонациональность нашей Родины. И что, как пел товарищ Дунаевский, «за столом у нас никто не лишний»…

К тому времени Анна увлекалась пением и предполагала после Гнесинки покорять вокалом народы республик Союза.

Дум же о Западе не было совершенно. Его в головах советских простых людей просто не было. Ха, Запад какой-то!

* * *

Так вот, день в квартире начинался с осторожного стука Доры Семеновны в дверь соседки Галочки. Галя училась в «Плешке» (не буду даже расшифровывать. Кто не знает, пусть не читает этот рассказ). И только-только вышла замуж за мальчика Андрея.

Дора же Семеновна осторожно спрашивала:

– Галочка, деточка, тебя Андрюша не обижает? Что-то ты кричишь громко.

– Нет, Дора Семеновна, – задыхается Галка. – Это я во сне.

Галя попала в одну комнату путем сложнейшей схемы обмена. Не будем раскрывать все. Хитрости при переговорах Сталина с Черчиллем в те годы были просто детскими играми. Вы сами понимаете, читатель, что значит в 1945 и