(один на СМУ по разнарядке) получит шалава малярша Дуська, что приехала в столицу из Торжка за квартирой и мужиками. Мужика в лице зам. начальника СМУ она тут же получила, а за безотказное кувыркание орден – нате, пожалте. Правда, маляром она была хорошим, работала много и по молодости усталости не чувствовала ни в одном из органов своего здорового тела, выращенного на молоке, твороге и сливках коров в пригороде Торжка.

Доре же ничего не светило. И она знала – почему. Но менять себя не могла.

Дело в том, что в СМУ и даже выше Дору Семеновну руководство ненавидело люто и навсегда. Бригада же любила. Все знали – Дора закроет наряды хоть и без туфты или приписок, но твердо. «Что мое – то мое».

А вот руководство Дору терпеть не могло, но терпело – как же, ети его…, рабочий класс.

Ларчик открывался просто. Где бы, на каком бы объекте не работала Дора Семеновна, он всегда сдавался в срок. Не раньше. И без недоделок. Поэтому там, где отделывает дом Дорка, начальству нечего и мечтать сдать его к 1 мая, или к 7 ноября, или к 8 марта. Как водится, с недоделками, но это потом исправится. Хрен два. Как только начиналось такое движение, то от Доры Семеновны, ветерана малярной кисти и мастерка, летели письма-голуби: в райком ВКП(б) (потом КПСС), в КПК[4](хоть и беспартийная), КНК[5], ЦС Профсоюзов[6]Строителей. А так же в ЦК ВКП(б) (потом КПСС), в отдел капстроительства – для начала. Но этого было достаточно. Сверху, из ЦК шел «втык», к нему добавлялся «втык» от всех Комитетов. И обидно то, что отбиться от выговоров не было у начальства никакой возможности – жалобы идут не от какой-то прослойки интеллигентов (знамо каких), а от рабочего класса.

* * *

Так все и продолжалось в нашей квартире. Галочка покрикивала по ночам, Анна тоже звуки издавала, Дора Семеновна волновалась – не обижают ли её девочек эти прыщавые наглые мальчики и тому подобное.

В общем, секс шел. Хотя, его вроде и не было. А любовь ещё не подходила, но время любви начиналось.

А наша Анна все-таки пошла в Гнесинку. У неё была полная уверенность – она пройдет все три конкурса и её обязательно возьмут. Поэтому относилась к поступлению легко. Но известно – когда легко к делу относишься, оно к тебе и благосклонно. А если гундишь, волнуешься и думаешь про диафрагму – ни фига и не выйдет.

Так Анна думала. Так и получилось. Учиться было легко. Да что это за учеба – петь. То, чему она предавалась все детство. Главное, что можно петь во весь голос и соседи не будут шикать.

Приблизительно через месяц проректор Гнесинки вызвал Анну к себе. Пыхтел. Курил.

– Анна, я послушал тебя несколько раз. Скажу сразу – голос замечательный. И будущее твое будет блестящим – в залах и театрах Парижа, Лондона, Нью-Йорка.

(Тут Анька не выдержала – хихикнула)

– Да, не смейся. Вы, молодые, ещё не понимаете ничего. И не видите ничего впереди, кроме затылка какого-нибудь вонючего мальчишки. А я массу уже видел таких вертихвосток – сегодня хихикает, а завтра – в Большом. А ежели в Большом, то и в Лондонах, и Лиссабонах, – и директор хитро прищурился.

Анна снова прыснула.

– Но. Тебе нужно менять фамилию. Ну сама представь. Исполнила партию Татьяны. Народ неистовствует, бис, браво. И все кричат что? Левенсон?

И они оба неожиданно рассмеялись.

– Вот я даю тебе псевдоним. Я, кстати, всем даю. Послушай его. Попробуй на слух. На вкус. Представь, как будут кричать в залах: «Бис», «Ласкари», «Бис».

Проректор вскочил и вдруг заорал во весь голос:

– Народная артиска СССР Анна Ласкари!

Вот так Анька с Первомайки сделала первый шаг к славе.

* * *

У Доры Семеновны никого не было. Кроме, как мы от неё же и знаем, многих мужей.

Но не совсем верно. Был у неё племянник Изя. Иначе – Исаак Григорьевич Гуль. Все, с кем по проживанию не контактировала Дора, знали Изю. И все про него. В основном, что это – шлимазл[7]. Да такой, что, как говорила Дора, в первенстве шлимазлов займет второе место. Потому что даже первое занять не сможет – он же шлимазл.

С Изей и Дорой связан один случай, который Доре чуть не стоил жизни.

Война, 1941 год. Положение аховое. А Изе исполнилось 17 лет и его сразу же призвали в военное училище. Танковое. В Ульяновске. Изя писал домой бодрые открытки (другие не пропускали). Училище все окончили в 1942 году, ускоренный выпуск. Изя стал водителем на Т-70. Но шлимазл и на фронте шлимазл. Танк Изи обязательно попадал или в кювет или куда похуже. Командир и комиссар части уже подумывали – не диверсант ли этот Гуль. Или саботажник. Лучше, мол, со своим танком в болоте застрять, чем на дороге под Смоленском гореть.

Решили перевести Изю для проверки в башнеры.

И тут произошло удивительное и непонятное. Только на войне такое бывает.

В том смысле, что Изя стал расщелкивать немецкие Т-III как орехи.

Через два месяца боев экипаж легкого танка Т-60 не только не горел. Не только не был бит или сломался. Но он побил немецкой техники прямо по инструкции о госнаградах на Героя Советского Союза – командиру и «Ленина» – всем остальным. Надо награждать.

Но командир получил «Ленина», механик-водитель – «Боевого Красного Знамени», Изя – «Красную Звезду».

Правда, все, обмывая награды, глаза прятали. По справедливости, Изе, который и колотил из пушечки своей немецкие Т-III, а затем «тигры» и «Фердинанды», полагалось уж не менее Красного Знамени. С начальством не спорят. Команда же подобралась на редкость совместимая, спокойная и во всех отношениях положительная.

Но рассказывать мы начали с Доры. Которая, получив первую открытку от племянника Изи из училища, на всю кухню общежития в Мытищах, где она до Первомайки обреталась, закричала (конечно, от большого ума):

– Боже мой, мы точно войну проиграем. Уж ежели мой шлимазл Изя назначен на танк, да шофэром – это конец всем нам. Точно.

Читатель, в 1941 году за пораженческие слухи и их распространение лагерь. Если не хуже.

Но Бог отмечает. Кого. Когда. Куда. И на долго ли.

На Дору никто не стукнул. Просто из кухни все схлынули, а поутру делились друг с другом – как это я проспала и даже вечером чайку не попила, на кухню-то не