А на следующий день к нему, разыскав, подошла строгая воспитательница Марья Васильевна. То есть, конечно, уже не воспитательница: заведующая детским садом.

– Вот что, Королевич, – приказала она. – Возвращайся-ка к нам. Я тебе объявила выговор.

Королевич понял, что там не нашли никого, кто стал бы за него работать.

Вздохнул, улыбнулся виновато. Ответил:

– Я вернуться не могу…

– Я вернуться не могу, – сказал Королевич, и опешила Марья Васильевна, вздернула брови до самой прически:

– Эт-то еще почему?

– Устраиваюсь во дворец.

– Какой еще дворец! Что ты там мямлишь, Королевич? Мямлит и мямлит. Уговаривать мне тебя, что ли? – и тут Королевичу вдруг послышалось, то есть он был уверен, что она произнесла отчетливо и ненавистно:

– Оставлю без ужина! И – голым перед девочками будешь у меня стоять!

Так Королевич снова начал сторожить детский сад.

И теперь стоял у забора, обойдя уже все дорожки и на этот раз ничего непорядочного не заметив, – стоял, вспоминал, думал. Было тихо, лунно – пусто. Что-то вдруг случилось с Королевичем, луна нырнула ему в глаза, раздвоившись; губы шевельнулись:

– Мама, забери меня отсюда…

– Мама!

И страшно стало ему, страшно-страшно, и тоска – такая, что он сам не слышал, как продолжал и продолжал шептать:

– Забери меня… забери…

Луна исчезла тут с неба, какой-то дьявол слизнул ее, и лишь в глазах Королевича продолжали сиять тоскливо две безумные точки.

«Белый шиповник»

Повесть

1

Марк подкатил на своем пепелаце, потер лысину и сказал:

– Ну что… Интервью твое со Звягиным я прочитал.

За окном напротив моего стола висела кормушка для птиц, и на карнизе, где слой легкого снега не скрывал клякс помета, перетаптывались голуби. У них был одобрительный вид.

А вот Марка, похоже, что-то смущало.

– Текст, Аня, надо сокращать. – С этими словами он развернулся и отъехал в свой угол.

Там тоже было окно, в него скребли и толкались голые ветки яблони.

Опять, значит, снимок не входит. Кто вообще придумал, что у нас приоритет снимков над текстами!

– У нас приоритет качества, – строго сказал Марк.

Прямо как мой отец, чья любимая поговорка: «Гроб надо делать так, чтоб хватило на всю жизнь».

Спорить сейчас было нельзя. Я повернулась к тихо гудевшему компьютеру:

– Сколько знаков убрать?

– Две тысячи хотя бы.

– Две т… – Я закашлялась. – Ладно.

Марк остро глянул на меня сквозь очки.

– Так… похоже, кое-кому от меня что-то нужно.

Когда я рассказала про Башкирию, он опустил голову, выкатился из-за стола и стал ездить туда-сюда, проминая вздувшийся местами линолеум. Колеса противно скрипели. Дважды на моей памяти Марку торжественно вручали современные агрегаты, но Марк оба раза передавал их: один – родителям девушки, попавшей в автокатастрофу, а кому достался второй, даже из наших никто не знал.

– Видишь, Аня… – Марк дотянулся до выключателя, погасил уже ненужный электрический свет. – Что-то я вчера был совсем задолбавшийся… В общем, залез в интернет, путевку взял горящую. В Египет.

Он снял очки, почесал глаз.

– Тебя хотел за редактора оставить. В принципе, дел-то не много, только вот губернатор приезжает. Ты сильно в Башкирию хочешь?

В Башкирию сильно хотел Игорь.

– Уехать бы нам, Анька, – сказал он вчера. – Давай уедем! Куда-нибудь. Где нет твоего Марка, нет этих твоих Звягиных, с которыми ты – часами. Скажи, надо это? Разговаривать часами? Чтобы потом написать полторы страницы?

Ужасное у него все-таки имя. Будто дверь скрипит: «Иииии-гоорь…» Попробуй договорись с человеком, обращаясь к которому нужно всякий раз скрипеть, как дверь!

К вечеру я сварила харчо – настоящий, на копченых ребрышках. Глянцево-черное окно кухни запотело, в воздухе плавали синеватые клочки дыма: я еще и блинов успела нажарить. Теперь на них млело и плавилось сливочное масло.

– Суп? – Игорь с мокрыми после душа волосами уселся за стол. – И блины? Ничего себе! Что с тобой сегодня – готовить вдруг начала? И опять ты ходишь в моей рубашке!

– Могу снять… – Я затанцевала перед столом, расстегивая гладкие пуговички.

– Анька! Ну… прекрати… давай хоть поедим сначала… Перестань, наливай давай.

Я, сделав вид, что обиделась, поставила перед ним тарелку супа. Игорь взял ложку.

– А мама завтра эчпочмаков настряпает. Я уже звонил, предупредил, что приедем.

Мама Игоря жила одна. Отца своего он не видел и не слышал до семнадцати лет – до того дня, когда, раздобыв номер телефона, набрал этот номер. Не придумав, на ты с отцом надо или на вы, начал осторожно: «Добрый день…» – «Добрый! – согласился чужой веселый голос. – Кто это? – осведомился. – Э, э! Не молчите!» – приказал. Игорь назвал свою фамилию, имя. И отчество. Веселье голос тут же утратил. «Мой номер забудь. Его для тебя не существует». П-папаша… Ненавижу, когда бросают детей!

– Ты чего? – Игорь, заметив мой взгляд, поднял голову от тарелки. Волосы у него уже просохли и стояли щеткой, лицо от горячего острого супа покраснело.

– Ничего. Ешь давай, ешь.

Мужику всегда надо сначала поесть. Даже Баба-яга и та сперва накормит-напоит, а уж потом вываливает плохие новости. Мне до Бабы-яги далеко, но я все-таки стараюсь взять ее за образец.

С потолка внезапно спустился на нитке паук. Завис прямо над столом. Я метнулась к форточке.

– Иииии-гоорь! Лови его, лови!

– Хочешь на мороз бедного паучка? – Игорь облизнул ложку. – Пусть живет с нами. Назовем его Иннокентий…

– Выкинь его, выкинь! Я не хочу оставаться тут с ним одна!

Ой.

– В смысле – одна?

Он выпрямился, скрипнула табуретка.

Забыв про паука, я принялась торопливо наговаривать: мол, Марк в отпуске, я вместо него, отвечаю за выпуск газеты, а к нам тут губернатор с визитом, и надо его встречу с мэром не пропустить, так что к маме завтра один поезжай, да ты ешь, ешь, я тебе добавки сейчас…

Однако Игорь есть не стал.

– Значит, ты уже за меня все решила. Хорошо. Уеду. Могу даже сегодня уехать, зачем ждать. Тебе ведь твой Марк, мэр – кто еще? – губернатор! В общем, левые мужики дороже, я так понимаю?

Через полчаса я осталась в пустой квартире.

То есть не в пустой. Где-то притаился Иннокентий.

⁂

Это просто слишком долгая зима, вот и все. Слишком много холода и темноты. Неизбежно они просачиваются внутрь через, конечно же, проницаемую границу.

Небо с утра обложено тяжелыми облаками, и на душе тоже тягостно, смутно. В кафе Дворца культуры – никого, верхний свет не включили. И хорошо – нечего Фоминой любоваться моими красными глазами и опухшим носом.

Когда она вошла – высокая, рыжая, в сине-зеленом платье, – мне