— Вот мы, господин офицер, — тихо, но внятно проговорил Федор, — и есть большевики. Такие же люди, как и вы.

— Пойдем, Федя, — потянул друга за рукав Кривошлыков.

Весь оставшийся путь он смотрел в окно на мелькавшие знакомые с отроческих лет места. Вот Персиановка, где прошли шесть лет учения. Здесь завязались знакомства и дружеские связи, определившие жизненный путь. Здесь он дал свою аннибалову клятву: на фотографии, подаренной в год окончания сельскохозяйственного училища своему лучшему другу Алеше Лавлинскову, Михаил написал: «Товарищ, верь, я не положу оружия до тех пор, пока не останется на нашей земле ни одного врага родного мне народа. Если я не выполню свое обещание, то можешь публично назвать меня подлецом».

Враждебно встретила столица донского казачества ревкомовцев. Едва выйдя из вагона, они оказались в кольце вооруженных юнкеров. Из толпы, собравшейся на перроне, понеслись злобные выкрики: «Изменники! Что с такими разговаривать — на виселицу их!»

Под конвоем делегатов отвели в общежитие при областном правлении. Там сказали: отдыхайте до утра. Подтелков нервничал — что-то задумали Каледин с Богаевским. Ну да ладно, мы тоже не лыком шиты. Утром, когда дожидались начала заседания, к Подтелкову подошел юркий молодой человек в штатском, представился:

— Художник Леонид Кудин. Разрешите сделать набросок, портрет ваш для газеты. Это важно, очень. Такой момент!

— Какой там портрет еще, — угрюмо проговорил Подтелков. — Не до этого сейчас. Что вы еще придумали… — Федором владела одна мысль: узнать, что замыслил атаман, не дать провести себя господам из Войскового правительства.

Но Кудин не отставал:

— Ну, пожалуйста, ведь для истории!

Товарищи уговаривали Федора:

— А что? Пусть все увидят, какой ты есть казак. Пусть знают наших!

— Ладно, — согласился Подтелков, — только давайте побыстрее.

Кудин открыл альбом и в какие-нибудь четверть часа набросал карандашный портрет председателя Казачьего ревкома. Художник работал на заказ. Он сузил лоб, огрубил черты лица, придал ему совершенно несвойственное Подтелкову злобное выражение. В таком виде летом 1918 г. портрет появился на обложке белогвардейского журнала «Донская волна». Подтелкова тогда уже не было в живых. Контрреволюция мстила вожаку трудового казачества, пачкая его облик.

В большом двусветном зале областного управления, том самом, где в июне 1917-го заседал войсковой круг, поставили длинный стол. С одной его стороны была приготовлена простая деревянная скамья для делегации ревкома. С другой — стулья для членов Войскового правительства. Каледину специально поставили кресло. Предстоял поединок. С одной стороны, многоопытные, прожженные главари контрреволюции, с другой — вовсе неискушенные в политических баталиях, но твердые и напористые, а главное, чувствующие за собой поддержку масс, руководители трудового казачества, сами вышедшие из его рядов.

Подтелков с товарищами вошли первыми и заняли места за столом. Нарядный белый зал стал заполняться офицерами, чиновниками, юнкерами, дамами из высшего новочеркасского «света»… Все они хотели собственными глазами увидеть «этих негодяев», хотели стать свидетелями их унижения и позора. Помещение быстро наполнилось до отказа. Появились члены правительства, ждали атамана. Подтелковцы, посовещавшись, решили не вставать, когда он войдет. Председатель ревкома в неизменной черной кожанке то и дело поправлял пышный чуб, падавший на лоб. Держался с достоинством, свободно. У молодого невысокого подвижного урядника Якова Лагутина позванивали на гимнастерке четыре Георгия. Ему из зала крикнули:

— Ты, что же, продал свои кресты большевикам вместе с душой?

Что стоило этим пятерым «серым» казакам сохранять спокойствие и выдержку под пронзительными, ненавидящими взглядами господ из новочеркасской знати, каждый из которых готов был буквально растерзать «взбунтовавшихся рабов».

Пока Каледин, ссутулившись, тяжелой походкой шел через зал к приготовленному для него креслу, собравшиеся негодующе смотрели на сидящих делегатов.

— Хамы, мерзавцы, — неслось отовсюду, — какое безобразие: сидеть при появлении атамана!

Проходя мимо Подтелкова, Каледин тихо спросил:

— Какой станицы?

Услышав, что одной с ним, Усть-Хоперской, удивленно вскинул брови:

— Станичник! А дорогу отцов забыл…

— Это смотря чьих отцов, — пробасил Федор.

Открыв заседание, атаман предложил делегации изложить свои требования. В воцарившейся тишине Кривошлыков громко зачитал пункты ультиматума: передать командование воинскими частями в области Донскому казачьему ВРК; отозвать все добровольческие отряды, действующие против революционных войск, разоружить их, а также юнкерские училища и школы прапорщиков; выслать всех участников этих организаций, не жителей области, за пределы Дона; сдать Новочеркасск полкам Казачьего ВРК; объявить членов войскового круга неправомочными; Войсковому правительству сложить полномочия и немедленно передать власть областному Казачьему ВРК «впредь до образования в области постоянной трудовой власти всего населения»[12].

Твердый, уверенный тон, категоричность требований, предъявленных Военно-революционным комитетом, произвели сильное впечатление на членов Войскового правительства. Само оно к моменту получения ультиматума Каменского ревкома находилось в исключительно трудном положении. Почти все казачьи полки отказались подчиняться атаману. Советские войска под командованием В. А. Антонова-Овсеенко тесным кольцом окружили Донскую область. В тылу калединцев поднимались рабочие Таганрога, Ростова, Сулина, крестьяне Приазовья.

Вспоминая то время, Митрофан Богаевский писал: «Казаки спокойно ждали Советской власти… считая, что это и есть настоящая народная власть, которая им, простым людям, ничего дурного не сделает. А что она уничтожит прежнее начальство — атамана, генералов, офицеров, а кстати и помещиков, — так и черт с ними… Вообще, настроение всего казачества в массе мало отличалось от общего настроения российского крестьянства…»

— Какие воинские части уполномочили вас предъявить эти требования правительству?

— Лейб-гвардии атаманский полк, лейб-гвардии казачий, шестая гвардейская и тридцать вторая батареи, сорок четвертый полк, четырнадцатая отдельная сотня, — начал перечислять Подтелков. Он на мгновение остановился, припоминая номера частей.

— Двенадцатый и двадцать восьмой полки, — подсказал Кривошлыков, — двенадцатая и двадцать восьмая батареи.

— Восьмой, двадцать седьмой, двадцать девятый полки, — уверенно продолжал Федор, — каменская местная команда, десятый полк…

Вмешался Богаевский:

— Вы не имеете права говорить от имени всего казачества! Господа, что же это происходит? Несколько казачьих частей самочинно выбрали ревком, взяли в руководители немецкого шпиона Щаденко, прибыл к ним из Чертково красногвардейский отряд Петрова, и они решили объявить себя властью! Вот они, правители Дона, — сняв пенсне, он показал рукой в сторону делегатов, — вахмистр Подтелков, прапорщик Кривошлыков, рядовой казак Кудинов, атаманец урядник Скачков…

— Встать! — вдруг крикнул из публики высокий худой есаул, обращаясь к ревкомовцам. — С кем разговор ведете? Забыли! В струнку перед атаманом!

Делегаты насмешливо глядели на взбесившегося офицера.

Протолкавшись к столу, тот продолжал:

— Неужели, Подтелков, вы думаете, что за вами, недоучкой и безграмотным казаком, пойдет Дон? Если кто пойдет, так кучка оголтелых казаков, а затем те же казаки, очнувшись, вас и повесят…

Спустя пять лет, пройдя все пути и дороги гражданской войны и оказавшись в эмиграции в Болгарии, есаул Шеин горько