Хотя, как легко можно догадаться, Люська тоже не сразу мне поверила.

– Что?! – воскликнула она, едва только сумев осознать услышанное. – Верка, да ты там пьяная, что ли? Или это шутка такая? Вот уж никогда бы не сказала, что именно ты способна на такие шутки. Труп на кухне! Да тебе сценарии надо писать для голливудских боевиков!

– Я не шучу, честное слово, – устало сказала я.

Пауза продолжалась, наверное, целую минуту.

– Так он… действительно у тебя в доме? И… и мертв?

– Да.

– И одетый? Именно в тот самый – ты меня понимаешь? – в тот самый костюм?!

– Да.

– Верка… А ты наверняка знаешь, что он умер? Ты его трогала?

– Нет, – сказала я, содрогнувшись при одной только мысли о том, что пришлось бы прикоснуться к покойнику. – Я никогда бы до него не дотронулась, я просто не могу, я бы тогда сама сразу умерла. Но он мертв! Не обязательно трогать человека, чтобы понять, что он мертв. Он умер несколько часов тому назад.

– Но почему…

– Говорю тебе, он мертв! У него на шее багровые пятна, а цвет лица – синий совершенно, и потом, язык…

– Понятно, – быстро сказала Люська. – Хорошо, не будем больше об этом. Так, а что же делать? Ты сейчас где? Ах да… Вот что, бери такси или лучше шагай в метро, потому что в это время везде пробки, и мигом ко мне. Я буду сидеть дома, ждать, никому другому дверь не открою. Приезжай, и мы все обсудим. А до тех пор лучше никому ничего не говорить. Да?

– Да.

– Ну вот. Приезжай. Это какая-то чертовщина, но мы в ней обязательно разберемся!

Я отключилась, бросила телефон в сумку и тяжело поднялась с лавки. За эти два часа я постарела, наверное, лет на десять.

Голова кружилась так, что мне пришлось некоторое время постоять, уставившись в землю и глубоко дыша.

Наконец земля и небо остановили свое бешеное верчение вокруг меня, и я смогла двинуться в сторону подземки, и даже сумела посмотреть по сторонам и удивиться, что в этом мире ничего не изменилось: и дома, и дворовые кустарники – все на своих местах, и во дворе, как и два часа назад, все так же играют дети, кидаются шишками и сухими ветками, и наш старый ворчун, почетный пенсионер дядя Вася так буднично, так привычно ворчит на них, обзывая свинтусами и молокососами.

* * *

Через полтора часа тряски в пыльном и до отказа забитом вагоне подземки (мы с Люськой жили в разных концах Москвы) я вышла на «Тушинской», села в очень кстати подошедший автобус и доехала до белого дома с красной черепицей, выгодно отличавшегося от всех остальных типовых новостроек.

Консьержка меня уже знала; кивнув, она разрешила подняться к лифту, не задавая мне никаких вопросов и не требуя, чтобы я сначала позвонила по домофону.

Вот и знакомая дверь, щегольски обитая добротной зеленой кожей. Надавив кнопку звонка один раз, затем другой и третий, я долго вслушивалась в переливчатую трель, достававшую, казалось, до самых отдаленных уголков этой квартиры. Но никто не спешил открывать; более того, в тишине, стоявшей за дверью, чудилось что-то зловещее.

Уже прекрасно понимая, что от этой двери и от этой тишины ничего хорошего ждать мне не приходится, я тем не менее еще несколько минут терзала дверной замок. И лишь после того, как в двери напротив показался недовольный глаз соседки, я решилась толкнуть Люськину дверь.

Почему-то я была уверена, что она не заперта; так и оказалось. Темнота и прохлада просторного коридора дохнули на меня зловещим предчувствием. До сих пор таких слов, как «предчувствие» и «зловещее», не было в моем лексиконе – теперь они появились. И все время, пока я шла по квартире, пугаясь звука собственных шагов, железная рука этого предвидения не отпускала мое сердце. Я уже откуда-то знала, что идти надо прямо в кухню.

…Они сидели друг напротив друга, повернув головы к входной двери – Люська и ее муж Боря. Я сразу его узнала. Хотя и не видела несколько лет, может быть, даже больше – чуть ли не с самого Леркиного рождения, потому что именно с рождением дочери оба они на долгое время отдалились от нашей когда-то дружной студенческой компании.

Борис потолстел, обрюзг, его шарообразное брюшко грозило вот-вот перевалиться за брючный ремень, для которого ему и без того наверняка пришлось прокалывать новую дырочку у самого края. Но все-таки узнать его было можно – несмотря ни на что, даже несмотря на вот эти вытаращенные в последней, предсмертной муке глаза – потому что он был мертв, совершенно мертв. И не надо было даже долго думать, отчего наступила смерть, ибо впереди и слева на его белой трикотажной майке расплывалось еще свежее алое пятно.

Крови было немного, гораздо меньше, чем показывают в детективных фильмах, когда кто-то из героев погибает от пулевого ранения. Но она уже не текла, а только медленно расплывалась, пропитывая саму майку и слегка обугленные края входного отверстия на ней, оставленного пулей. Выстрел пришелся ему точно в сердце – я читала где-то, что первым признаком этого служит именно малое количество крови, выступившей из раны. И еще это значило, что Борис умер мгновенно. Не сейчас, но много времени спустя, когда я вспомнила о том, что Люськин муж так мало мучился перед смертью, эта мысль меня почему-то утешает.

И она, Люська, тоже умерла от пули. Но, наверное, не так быстро: черты лица моей мертвой подруги еще хранили выражение безумного удивления, помноженного на предсмертный ужас. Глаза, в которых не было жизни, остались широко открытыми; румяный рот тоже приоткрылся в жуткой улыбке, больше походившей на оскал. На ней был надет махровый банный халат, и с левой стороны, у самого сердца, я заметила такое же входное пулевое отверстие и кровь – на этот раз ее было так много, что толстый халат на груди пропитался ею совершенно.

Оба они сидели за накрытым чайным столом – две чашки стояли перед ними, и чай в них был еще горячим, легкий парок вился над темной жидкостью. На большой тарелке лежал нарезанный кекс с изюмом, и его тоже разрезали совсем недавно: края среза даже не успели подсохнуть и осыпаться. На столе стояло еще что-то – варенье, сахар в сахарнице из синего дутого стекла, – но все это я уже разглядывала машинально, не запоминая.

Я стояла, оглушенная и разбитая единственной мыслью, которая в тот момент только и могла прийти мне в голову, а именно тем, что Люська, Люська, Люська, которая совсем только недавно говорила со мной по телефону таким ровным, хотя и удивленным голосом, и настойчиво зазывала к себе домой, потому что мне просто некуда было больше пойти, – что вот эта Люська мертва, и, возможно, не кто иной, как я, виновата в ее смерти!

Потому что убили и ее, и Борю – их обоих убили совсем недавно, быть может, всего несколько минут тому назад. И тот, кто это сделал, наверняка имел отношение и к тому трупу, что в настоящее время сидел у меня в квартире, на моей кухне. Иначе зачем бы ему понадобилось так точно, с такой маниакальной подробностью, в деталях воспроизводить этот абсурд – усаженные в позе живых людей трупы, кухня, накрытый к чаю стол? В этом был какой-то намек, какой-то тайный смысл, который я пыталась постичь – но не понимала.