Вариантов он наметил два. Первый — обычный: кафе, а лучше, ресторан недорогой, все красиво, по кайфу, с холодным и горячим, а после слова точные сами найдутся, дома уже. И вперед… Но без обещаний, это только в крайнем случае, если не получится без них.

Второй — другой совсем, а принцип — не дать опомниться, взять все сразу, самому, не принимая возражений, потому что должна: ему должна, семье его — тоже, за все должна — за опекунство, за хлеб-соль, за приют. А теперь еще и за Милочку Ванюхину, за новую, общую их с матерью дочку, его приемную то ли сестру, то ли племянницу.

Склонялся он больше к первому все же варианту действий. Однако ни по первому не вышло, ни по второму. Как только вошли в квартиру, он осторожно привлек девушку к себе, пробуя, пока суд да дело, ситуацию на устойчивость. Так, между делом, полушутя, без какого-либо предъявления быстрых намерений. А Нина то ли не поняла шутливого захода, то ли вдумываться не захотела: она просто закрыла глаза и подставила Ванюхе губы для поцелуя. А когда он, не зная еще, как реагировать, легко так поцеловал их, дотронулся всего лишь, она глаз не раскрыла, а ответила на поцелуй, как это ей удалось — чувственно и неумело. А потом Ванюха поцеловал ее снова, там же, в прихожей чертановской квартиры, но уже как сам умел, как было ему нужно — мокро, жарко и притянув Нинкино тело к себе как можно тесней, для достижения взаимной пылкости…

Глаза Нина открыла, только когда все было у них позади. В то, что это должно когда-нибудь произойти, она почти не верила: слишком неправдоподобным и простым казалось ей такое счастье, слишком незаслуженным. Того человека, который лежал с ней сейчас рядом в постели, совершенно без ничего, как и она, Нина Михеичева любила по собственному исчислению давно, не первый год уже, но не была поначалу в этом уверена, потому что не знала, какой любовь должна быть по-настоящему. Но постепенно места для сомнений у нее оставалось все меньше и меньше. Совсем не осталось их к четвертому году жизни под крышей ванюхинского дома, к последним трем приездам Шуркиным в Мамонтовку. Особенно к предпоследнему — после того поцелуя в ямочку на ключице, когда она чуть не грохнулась в обморок. В любом случае: так все было на самом деле или не совсем так, но в этом она никогда не разрешала себе признаться.

Кроме того, она всегда боялась ненароком спугнуть мысль о том, что все его жесты, дружеские хлопки по плечам, касания и подарки не были делом для него обычным, а, наоборот, указывали на его неслучайное к ней, Нине Михеичевой, расположение. С мамой Полиной она поговорить об этом не решалась, но догадывалась — та все подмечает и к такому проявлению внимания со стороны сына относится благосклонно, а может быть, даже с тайной радостью.

Страха у нее не было, хотя она слышала, что в первый раз обязательно должно быть больно, а многие девчонки в школе уверяли, что и противно к тому же. Ни того ни другого ни тело ее, ни сознание не испытали, а было что-то совсем иное, не коснувшееся плоти вообще. И это несмотря на то, что Шурка любил ее, как оглашенный, ласкал ее маленькую грудь, гладил и целовал самые потаенные местечки и, задыхаясь от желания, бешено терзал всю ее, все ее худенькое тело, все без остатка…

А утром он повторил то же самое, и не один раз, но делал это уже не с таким напором, и ласки его были уже нежней, чем вчера, а движения неторопливы и щадящи. Нина почувствовала это, и сразу тело ее отозвалось, и вся она поддалась этой новой страсти, вся целиком, как и накануне, но и по-другому тоже: ощутила, что теперь это взаимно, что радостно стало им обоим от их мокрых тел, от их молодого желания, от этой неуправляемой силы притяжения тела к телу, души к душе, человека к человеку и от того доверия друг к другу, которое по велению судьбы соединило всех Ванюхиных в единый организм, сильный и надежный…

Днем он сводил ее в парикмахерскую. Там ей подрезали волосы на каре и подвили — так он посоветовал. А она улыбалась, понимая, что Шурка многое хочет ей сказать, но не решается, постоянно подменяя тему другими полезными ей вещами, ищет, вероятно, нужные слова, ищет и не находит. И поэтому Нина тоже ничего о том, что было между ними, не говорила, а болтала о пустяках, о маме Поле, о Милочке и вновь о счастливых мелких пустяках…

А Ванюха думал, что получилось все неплохо, хорошо даже получилось: и то, что притащил он Нинку в город, и то, что тело у нее такое стройное, а кожа шелковая, и что слов не пришлось произносить лишних и обманных, и заготовки привычные не понадобились. Хотя, с другой стороны, черт его знает, может, и не совсем они были бы обманными, ведь понравилась ему Михеева внучка снова, как ни странно, действительно понравилась, даже, может быть, очень…

В воскресенье после обеда он отвез Нину на Ярославский вокзал и посадил в электричку, чмокнув на прощанье в щеку.

— Матери привет передавай, — сказал напоследок и неопределенно кивнул головой. К чему этот кивок относился, было неясно: то ли к северному направлению пути, то ли к Полине Ивановне, поджидающей дочку в Мамонтовке, то ли к завуалированному таким стеснительным образом намеку — помню о тебе и люблю.

Спрашивать дочку о том, как та провела в Москве время, мама Полина не стала, решила не вытягивать из девушки то, что, предполагала, могло произойти между молодыми людьми. Нина же не считала вправе поделиться событием, несмотря на установившуюся между ними с первого дня родственную близость и абсолютное доверие, — это была не только ее тайна, это была ИХ тайна, общая. Захочет — скажет сам, а не захочет…

Впрочем, что будет в этом случае, она рассматривать не бралась, такой вариант просто не приходил в голову, слишком сильным еще продолжало оставаться волнение от случившегося, слишком невероятным само оно, случившееся, было. Переполнявшая ее радость, которую она с трудом пыталась скрывать, и не только от Полины Ивановны, но и от самой себя, порой захлестывала горло, перекрывая на миг дыхание, но сразу после этого спазм ослабевал, не успев набрать опасной силы, и просто посылал сигнал телу и душе о том, что любовь в Нине Михеичевой зародилась и продолжает существовать, теперь уже независимо от чьего-либо к этому отношения, включая и ее собственное. И в эти минуты Нина ощущала, как теплая волна, выпущенная из-под удушающего горлового спазма, разливается в ширину, от левой ямочки на ключице до правой, и плавно опускается вниз, заполняя по пути все прочие впадинки и ложбинки, снаружи и внутри. И как немного погодя тормозится это теплое и густое в своем растекании, достигнув бедер, а затем, опустившись и ниже бедер, переходит в другую консистенцию: еще более волнительную, упругую и пульсирующую неровно, по собственному закону, не совпадающему с сердечным пульсом…

Чуда не случилось — Нина забеременела в положенный природой срок. Первой, будучи хотя и ветеринарным, но все же медиком, обо всем догадалась Полина Ивановна. Догадалась раньше самой Нины по иным признакам, не связанным обязательным образом с нарушением цикличности женских дней. Предположения некие относительно молодых после возвращения Нининого из Москвы мать, само собой, допускала, но то, что сразу вслед за этим последует беременность, знать и планировать не могла никак.