– Ну-ну, не сердись. Давай присядем, – предлагает она и, не дожидаясь ответа, располагается на скамейке, облокачиваясь одной рукой на спинку, а второй – приглашая меня присесть.

Я послушно опускаюсь рядом. Она развернута в мою сторону, ее не пугает ни этот разговор, ни тем более я, а я смущена, смотрю себе под ноги, кручу пуговицы на пальто.

Она продолжает:

– Я не говорю, что Саша тебя не любит. Любит. Но в первую очередь как друга. Как члена семьи, как сестру. Подумай сейчас о нем, не о себе. Перед ним такие дороги открыты – учеба в Германии, Володя, который его там поддержит, поможет закрепиться, если что. Там у него будущее – такое, которого в Харькове нет. Играют мальчишки вместе – сколько уже, лет пять? И что из этого вышло? Выступления в местечковых клубах? Два десятка поклонниц? Денег им едва хватает на оплату точки для репетиций. Хорошо, что у Саши есть работа – а если бы не было, на что бы он жил, на мою зарплату? Но ведь он хочет всерьез заниматься музыкой, и у него есть такая возможность. А он отказывается. Меняет ее на то, чтобы остаться здесь с тобой и с твоим братом. Я, конечно, рада, что вы так дружите – но детство закончилось, Леночка, пора принимать взрослые решения, строить свою жизнь – а не гулять за ручку, как ты думаешь?

– Я не держу его, – оправдываюсь.

– Да, не держишь. Если бы ты хоть немного думала не о себе, а о нем, ты бы сама его собрала и отправила. Любовь любовью, а жизнь, Лена, больше каждой отдельно взятой любви. Когда у вас не заладится и будет поздно куда-то ехать, потому что Владимир Петрович однажды устанет предлагать свою помощь, то Саша, конечно, не будет тебя упрекать – но пожалеет, что не поехал.

Я никогда ей не нравилась – я только сейчас отчетливо поняла. Ей не нравилась ни наша дружба, ни то, что Саша целыми днями с нами пропадал, ни нерентабельная группа, которой они с моим братом больны, ни я сама, любимая и оберегаемая ее сыном, – мы все ее раздражали. Я принимала ее сухость за черту характера, она и с сыном не была особо ласкова, впрочем, она была хорошей и заботливой матерью, но теперь, вспомнив ее колкие замечания в мой адрес, короткие ответы по телефону, усмешку, с которой она со мной говорила, я понимаю – я не нравилась ей никогда.

– Я не держу Сашу, – уже твердо повторяю я, – но и выталкивать обеими руками не собираюсь. Если он решит, что ему это важно и нужно, – останавливать не стану.

– Ой, Лена, ну Саша сейчас совершенно дурак, – машет она обреченно рукой. – Влюбленный дурак. Я рада, ты пойми, очень рада, что ему с тобой хорошо и вы друг друга любите, и дай бог это не закончится, ты же мне не чужая, правда, Лен? – Я ей не верю, но почти благодарно киваю. – Люди расстаются, Лена. Чувства проходят. И у тебя остаешься ты сам. Я когда-то ради Сашиного отца бросила консерваторию, стала преподавателем сольфеджио и так им и осталась. А Миша умер. Нет, я его ни в чем не виню, и Саша тебя винить не будет, но я сожалею. Что карьеру бросила, что на своем не настояла, что замуж рано вышла, что с рождением Сашки немного не подождала – глядишь, все было бы сейчас по-другому, и перебиваться бы не приходилось, и была бы у меня любимая работа. А так… – снова машет рукой, такой взрослый, почти пожилой жест. – Да что сейчас об этом говорить! Подумай, Лена. Ты умная девушка. Если у вас все по-настоящему, он, может, тебя позже к себе заберет – когда учебу закончит. Если нет, значит, такая у вас была любовь. Сейчас его надо отпустить. Пусть он строит свою жизнь. А ты – свою.

– Вы уговариваете меня бросить вашего сына? – задаю я вопрос, ответ на который очевиден.

– Не бросить, а отпустить.

– А что, есть разница?

– Конечно, есть. Бросают – когда больше не любят. А отпускают – когда любят, но больше, чем себя, и желают счастья, даже если это счастье в другом месте. Ответь себе на вопрос: любишь ли ты его и как сильно. И решай. Я, к сожалению, ничего поделать не могу, пока он к тебе привязан.

Потом я придумаю сотни фраз ей в ответ, потом я мысленно буду ставить ее на место, переубеждать, влюблять в себя. Я полностью изменю ее мнение обо мне, о Саше, о нас – опять же с помощью бессмысленных, не высказанных вслух тирад, но сейчас я растеряна, раздавлена. Так ладно у нее получается, так стройно, так по-взрослому, чем же мне парировать? Как сказать ей: «Я жить не могу без вашего сына», если она просто рассмеется мне в лицо. Как объяснить, что сама мысль о том, что он уедет, оставит меня, что мы не будем вместе, что мы перестанем существовать, ужасна, противна, недопустима. Как во все это самой поверить, когда после сказанного я действительно чувствую себя разлучницей с мечтой, препятствием на пути к успеху, помехой. Вот кто я сейчас для нее – помеха. Да и для него, пусть он в этом себе и не признается.

– Я подумаю, – честно обещаю я. – Я правда подумаю. А сейчас мне пора, вы простите. Саша ждет.

– Беги-беги, – легко отпускает она, потому что уже посеяла зерно сомнения, удобрила почву, еще немного – и полезут на свет ростки, вырастет дерево, вознесется до неба, разобьет его, как стеклянный купол, и мир мой рухнет, разлетится на тысячи осколков – этой катастрофы не избежать.

Я бегу домой и задыхаюсь – то ли от бега, то ли от того, что сдавливает горло шарф, то ли от того, что ком в горле увеличивается, растет большой опухолью, выплакать бы которую у всех на виду, только что это решит?

Абсолютно ничего.

Все, что она сказала, теперь жило во мне, росло каждый день, как будущий младенец, вот-вот появится на свет, только вряд ли кого-то осчастливит. Все вокруг было символами и знаками, даже буквы в словах складывались так, чтобы я думала: «Да, она была права». «Что ж, – повторяла я, – раз сомнению так легко поселиться во мне, может, действительно не настолько сильно я его люблю?»

Но я любила его сильно и еще больше, чем могла подумать. И именно это не позволяло мне вцепиться в него обеими руками и держать. Я так же приходила на репетиции, садилась в углу и смотрела, как пульсируют на его шее вены, как он тушит окурок за окурком, как спорит с братом, как кричит на ударника, но все время – краем глаза – видит, замечает меня. Стоит мне взмахнуть рукой – он распознает мой жест и отзовется. От этого мне было еще страшнее. «Почему ты не отважишься сам, – думала я, – как было бы чудесно, если бы ты решился сам и мне не пришлось бы ничего предпринимать».

Я искала знак, знамение, после которого мне было бы ясно – я поступаю правильно. Хотя понимала, что я уже гнилое яблоко, что рано или поздно я сдамся, но ждала решающего пинка. И как по заказу: мы выходили из клуба после концерта, и я не заметила, как Сашу увели в сторону – кто-то потянул его, схватив за рукав куртки, а тот не сразу понял, что происходит. Это был Влад – помятый, потасканный, конечно же, пьяный. Тот самый Влад, который еще лет десять назад считался едва ли не главным в городской рок-тусовке, организовывал квартирники, фестивали, к нему шли за советом и на него равнялись. Саша с Кириллом постоянно бегали к нему в клуб, подрабатывали работниками сцены, репетировали по ночам в подсобке.