– Как это не было?

– Именно этот вопрос я и задала мужу, и он ответил, что услышал какой-то шум под навесом – шум, собственно, его и разбудил. Увидел, что дверь в комнату Давида распахнута, хотя хорошо помнил, что с вечера ее, как всегда, запер. Омар пошел глянуть, что происходит. Входная дверь тоже была открыта, и снаружи уже начинало светать. Поэтому Омар, по его словам, вышел без лампы и без ножа. Бросил взгляд на поле, отошел на несколько шагов от дома, однако до него не сразу доехало, почему все вокруг кажется ему каким-то необычным. Он ведь и проснулся на самом деле еще не до конца. Не было лошадей. Ни одной лошади. Остался только маленький жеребенок, тот, что родился четыре месяца назад. Он стоял посреди загона, и Омару, по его словам, уже издали стало ясно, что жеребенок буквально окаменел от страха. Омар очень медленно к нему подошел. Но тот даже не шелохнулся. Омар огляделся, посмотрел в сторону речки, в сторону улицы – лошадей как ветром сдуло. Он положил руку жеребенку на лоб, заговорил с ним и чуть-чуть подтолкнул – только чтобы проверить, как животное на это среагирует. Но жеребенок не сдвинулся с места. Он продолжал стоять точно так же и до утра, когда явился начальник полицейского участка с двумя помощниками, продолжал стоять и после того, как они ушли. Я смотрела на жеребенка из окна. Клянусь тебе, Аманда, я не могла заставить себя выйти из дома. Подожди-ка, с тобой все в порядке?

– Да, а что такое?

– Ты побледнела.

– А твой муж знал, что еще раньше случилось с утками? И с собакой сеньора Хесера?

– Знал, но не все. Поначалу я решила и вовсе ничего ему не рассказывать, но он заметил холмики земли там, где Давид похоронил уток, и спросил, откуда они взялись. Думаю, у Омара были свои подозрения по поводу всей этой истории, но он предпочитал вроде как ничего не знать. Когда я ходила к женщине из зеленого дома, а потом Давид несколько дней лежал с высокой температурой, муж не задал мне ни одного вопроса. Хотя в то время ему было попросту не до нас. Омара куда больше заботила потеря ненаглядного жеребца, к тому же еще и чужого. Нет, ты все-таки побледнела, Аманда, да и губы у тебя совсем белые.

– Со мной все в порядке. Вчера что-то на меня нашло, я сильно психанула, – отвечаю я, вспоминая вчерашнюю ссору, но Карла время от времени с тревогой поглядывает на меня, хотя больше ничего не говорит.

Мы какое-то время молчим. Мне хочется спросить про лошадей, но Карла сейчас внимательно наблюдает за Ниной, и я решаю, что лучше немного обождать. Нина возвращается от деревьев к колодцу. Она превратила подол платья в подобие корзинки и, оказавшись рядом с нами, наклоняется вперед, с большим изяществом изображая принцессу, а потом высыпает перед нами шишки и раскладывает их в одну линию на земле.

– Она мне очень нравится, – говорит Карла. – Твоя Нина.

Я улыбаюсь, но чувствую, что за ее словами кроется что-то еще.

– Если бы можно было выбирать, я бы выбрала девочку, такую, как твоя дочка.

Совсем близко от нас ветерок с мягким переливчатым шелестом колышет стебли сои, словно ласкает их. Солнце, уже совсем жаркое, то и дело выныривает из облаков.

– Иногда на меня накатывают разные фантазии – например, что хорошо бы уехать отсюда, начать новую жизнь там, где у меня появится моя Нина, девочка, о которой я буду заботиться и которой такая забота будет нужна.

Мне хочется еще поговорить с Карлой, сказать ей кое-что, но тело почему-то плохо слушается, оно словно онемело. И я сижу некоторое время молча, хотя понимаю, что разговор наш должен состояться именно сейчас, однако мне лень даже пошевелиться, мне уютно вот так сидеть и молчать.

– Карла, – говорю я наконец.

Теперь стебли сои клонятся в нашу сторону. Я воображаю, как через несколько минут уеду отсюда, от снятого нами дома и от дома Карлы, уеду из этого поселка, а потом из года в год стану выбирать совсем другие места для отдыха – например, мы отправимся в отпуск на море, подальше от нынешних воспоминаний. И Карла поедет со мной, я уверена, что поедет, если только я ее позову, бросит все и двинется в путь прямо со своими служебными папками и в том, в чем одета. В лавке рядом с нашим домом мы купим ей новый золотистый купальник. Но уже мгновение спустя я задаюсь вопросом, неужели именно всего этого мне будет не хватать.

Ты меня видишь? Ты меня видишь сейчас?

Да. Но я лежу на полу, и мне трудно продолжать рассказывать эту историю.

Не вставай, лучше еще немного полежи.

Кажется, там, у конюшни, я тоже ложусь на землю.

Это Карла тебя укладывает.

Да, потому что теперь я вижу кроны деревьев.

И она опять спрашивает, хорошо ли ты себя чувствуешь, но ты ничего ей не отвечаешь. Она подкладывает тебе под голову свою сумку и спрашивает, что ты ела на завтрак, спрашивает, яе низкое ли у тебя давление, спрашивает, слышишь ты ее или нет.

Откуда ты знаешь, что все происходит именно так? Ты это видишь? Ты где-то там прячешься?

Сейчас это не важно.

Может, ты именно поэтому сказал недавно, что мы уже успели поговорить и про яд, и про отравление, – потому что я тебе уже рассказала, как несколько раз приезжала сюда?

Аманда.

А Нина?

Нина смотрит на вас от колодца. Она забыла про свои шишки, разбросанные вокруг, и больше никого из себя не изображает.

Да, больше она никого из себя не изображает.

Карла ждет, однако ты ничего ей не говоришь.

Но я не сплю.

Да, только вот чувствуешь себя неважно.

У меня дрожат руки, я ведь тебе уже говорила.

Нина бежит к вам. Карла встает и идет ей навстречу. Останавливает ее. Говорит, что ты заснула и лучше дать тебе немного отдохнуть. Она просит Нину показать ей колодец.

Нина слушает ее недоверчиво.

Да, недоверчиво.

Я чувствую, как меняется дистанция спасения – потому что Нина слушает Карлу недоверчиво.

Но ты ничего не можешь с этим поделать.

Нет, не могу.

Если Карла отправится за помощью, ей придется оставить тебя либо одну, либо с Ниной. Кажется, об этом сейчас размышляет Карла и не знает, как ей быть.

Я так устала, Давид.

Теперь для нас наступил хороший момент.

Я засыпаю. Карла видит это и не мешает мне, стараясь отвлечь Нину.

Вот почему это хороший момент. Видишь?

Что?

Имена – имена на стене в приемной.

Это имена детей, которые сюда попадают?

Некоторые уже перестали быть детьми.

Но почерк всегда одинаковый.