– Нина была бы в восторге, – ответила я.

– Да, мы были бы в восторге, – поддакнула Нина.

Теперь, войдя к вам на кухню, я буквально падаю на стул у окна. Карла протягивает мне холодный чай и сахар.

– Положи побольше сахару, это тебя сразу взбодрит.

И так как она видит, что я не следую ее совету, то садится на соседний стул и кладет мне в чашку сахар. Потом размешивает чай и при этом все время украдкой поглядывает на меня.

А я между тем прикидываю, сумею ли самостоятельно добраться до машины. И тут вижу могилы. Стоило бросить взгляд в окно, как я их сразу узнала.

Могил двадцать восемь.

Двадцать восемь могил, да, точно. И Карла знает, что я на них смотрю. Она пододвигает в мою сторону чашку, я ее не замечаю, но сама холодная близость чая вызывает у меня отвращение. Нет, мне ни за что его не выпить, думаю я. Жаль, конечно, огорчать твою маму, но сейчас я не смогу сделать ни глотка, и в то же время меня мучит ужасная жажда. Карла ждет. Помешивает свой чай. Мы обе молчим.

– Я так сильно скучаю по нему, – говорит она наконец, а мне стоит большого труда сообразить, о ком это она. – И ведь уже пересмотрела всех мальчишек его возраста, Аманда. Всех до одного. – Я не прерываю ее, а сама тем временем еще раз пересчитываю могилы. – Знаешь, я шпионю за ними тайком от родителей, разговариваю с каждым, иногда беру за плечи и стараюсь поглубже заглянуть в глаза.

Нам с тобой нужно двигаться дальше. Мы напрасно теряем время.

Твоя мама тоже смотрит в окно на задний двор.

– Вон их сколько, этих могил, Аманда. И я, когда развешиваю белье, всегда обязательно гляжу еще и под ноги, а то наступишь ненароком на какой-нибудь холмик, сама вообрази…

– Мне надо перебраться на диван, – говорю я.

Карла сразу же вскакивает и ведет меня к дивану. Из последних сил я добредаю туда, хотя ноги подкашиваются.

Когда я досчитаю до трех, ты поможешь мне поднять тебя.

Карла помогает мне лечь поудобней.

Раз.

Подает туго набитую подушку.

Два.

Я протягиваю руку и, прежде чем провалиться в сон, успеваю обнять Нину и прижать к себе.

Три. Хватайся за стул, вот так, хорошо. Теперь садись. Ты меня видишь? Аманда?

Да. Я тебя вижу. Я очень устала, Давид. И еще мне снятся кошмарные сны, очень страшные сны.

Что ты видишь?

Да нет же, нет, здесь я вижу тебя, у тебя очень красные глаза, Давид, а еще у тебя почти не осталось ресниц.

Это в твоих кошмарных снах.

Я вижу твоего отца.

Это потому, что он вернулся домой. Уже наступила ночь, и мои родители смотрят, как вы спите на диване, и спорят.

Твоя мама роется у меня в сумке.

Она не делает ничего плохого.

Да, знаю, наверное, она что-то ищет. Позвонит она наконец моему мужу или нет? Чего она тянет, думаю я. Это она должна была сделать в первую очередь – только это и больше ничего. Сколько раз я ее просила?

Ты попросила позвонить ему в самом начале, и теперь она пытается отыскать номер телефона, хоть какой-нибудь номер.

Твой отец садится перед диваном и смотрит на нас. Потом смотрит на мой чай, так и оставшийся нетронутым на столе, смотрит на мои туфли, которые твоя мама с меня сняла и поставила рядом с диваном, смотрит на руки Нины. Ты очень похож на отца, Давид.

Да.

У него большие глаза. Он, конечно, предпочел бы, чтобы нас здесь не было, но испуганным ни в коей мере не выглядит. Я очень часто просыпаюсь и снова проваливаюсь в сон, свет в комнате погашен, вокруг совсем темно, ведь уже ночь, и кажется, что в доме никого нет. Но я вроде бы различаю тебя. Я различаю тебя? Ты стоишь рядом с пластмассовой дверной шторой, а за ней царит полный мрак, не видно ни тополей, ни засеянных полей. Вот твоя мама проходит мимо меня и открывает окно. На миг в комнате пахнуло лавандой. Я слышу голос твоего отца. Но сейчас здесь есть кто-то еще. Та же самая женщина из пункта скорой помощи. Она в твоем доме, и Карла подходит к дивану со стаканом воды в руке. Спрашивает меня, как я себя чувствую. Я с большим трудом приподнимаюсь, глотаю еще одну таблетку из все той же пачки, другую таблетку дают Нине. Ей вроде бы стало получше, и она спрашивает меня о чем-то, но я не могу ответить.

Симптомы то проявляются, то исчезают. Вы с Ниной отравились.

Да. Но тогда почему нас пытаются лечить от теплового удара?

Потому что медсестра – очень глупая женщина.

Я снова засыпаю.

На несколько часов.

Да. Но разве сын медсестры и другие дети, попадающие в эту комнату, они тоже отравлены? Как может мать не понять этого?

Не все они отравились, как вы. Некоторые родились уже отравленными чем-то, что их матери вдыхали вместе с воздухом, чем-то, что они съели или до чего дотронулись.

Я просыпаюсь на рассвете.

Тебя будит Нина.

– Мамочка, давай уедем отсюда, – говорит она и трясет меня.

А я страшно ей благодарна, ведь это как приказ, она словно только что спасла жизнь нам обеим. Я подношу палец к губам – в знак того, что мы должно вести себя очень тихо.

Вы обе чувствуете себя лучше, но дело в том, шо такие приступы, то накатывают, то проходят.

У меня по-прежнему сильно кружится голова, и мне не с первой попытки удается встать на ноги. Щиплет глаза, и я их без конца тру руками. Не знаю, как чувствует себя Нина. Она завязывает шнурки на своих кроссовках, хотя еще не умеет делать это как следует. Лицо у нее бледное, но она не плачет и ничего не говорит. Я стою рядом. Мне приходится держаться сначала за стенку, потом за овальное зеркало, потом за кухонную колонку. Ключи от машины лежат рядом с сумкой. Я очень медленно их поднимаю, стараясь делать это бесшумно. Чувствую руки Нины, она обнимает меня за ноги. Дверь открыта, и мы, пригнувшись, проходим между длинными пластмассовыми лентами, как будто выбираемся из холодной и глубокой пещеры на свет божий. Нина отрывается от меня, едва мы оказываемся на улице. Машина не заперта, и мы залезаем туда со стороны водительского кресла. Я сажусь, закрываю дверцу, включаю зажигание и проезжаю несколько метров задним ходом, пока не попадаю на покрытую щебенкой дорогу. Прежде чем повернуть, в последний раз гляжу в зеркало на дом твоей матери. На миг представляю себе, как она выходит в халате и, стоя в дверном проеме, делает мне какой-то непонятный знак. Но нет, все тихо и спокойно. Нина сама перелезает на заднее сиденье и застегивает ремень.

– Мамочка, я хочу пить, – говорит она и, как обычно, скрещивает ноги.

А я думаю, что да, конечно, только это нам с ней сейчас и нужно. Ведь мы с ней не пили уже много часов, а чтобы справиться с отравлением, просто необходимо очень много пить. В поселке мы купим несколько бутылок воды, думаю я. Мне тоже хочется пить. Таблетки от теплового удара остались лежать на кухонном столе, и я спрашиваю себя, не лучше ли было принять еще по одной, прежде чем пуститься в путь. Нина смотрит на меня, наморщив лоб.