Она схватила мои руки и ломала их, допрашивая меня. Она былав исступлении. В это мгновение я поклялась молчать и не сказать ни слова пробатюшку, но робко подняла на него в последний раз глаза… Один его взгляд, одноего слово, что-нибудь такое, чего я ожидала и о чем молила про себя, – и я былабы счастлива, несмотря ни на какие мучения, ни на какую пытку… Но, боже мой!бесчувственным, угрожающим жестом он приказывал мне молчать, будто я моглабояться чьей-нибудь другой угрозы в эту минуту. Мне сдавило горло, захватилодух, подкосило ноги, и я упала без чувств на пол… Со мной повторился вчерашнийнервный припадок.

Я очнулась, когда вдруг раздался стук в дверь нашейквартиры. Матушка отперла, и я увидела человека в ливрее, который, войдя вкомнату и с удивлением озираясь кругом на всех нас, спросил музыканта Ефимова.Отчим назвался. Тогда лакей подал записку и уведомил, что он от Б., который вэту минуту находился у князя. В пакете лежал пригласительный билет к С-цу.

Появление лакея в богатой ливрее, назвавшего имя князя,своего господина, который посылал нарочного к бедному музыканту Ефимову, – всеэто произвело на миг сильное впечатление на матушку. Я сказала в самом началерассказа о ее характере, что бедная женщина все еще любила отца. И теперь,несмотря на целые восемь лет беспрерывной тоски и страданий, ее сердце все. ещене изменилось: она все еще могла любить его! Бог знает, может быть, она вдругувидела теперь перемену в судьбе его. На нее даже и тень какой-нибудь надеждыимела влияние. Почему знать, – может быть, она тоже была несколько зараженанепоколебимою самоуверенностью своего сумасбродного мужа! Да и невозможно, чтобэта самоуверенность на нее, слабую женщину, не имела хоть какого-нибудьвлияния, и на внимании князя она вмиг могла построить для него тысячу планов. Водин миг она готова была опять обратиться к нему, она могла простить ему за всюжизнь свою, даже взвесив его последнее преступление – пожертвование ееединственным дитятей, и в порыве заново вспыхнувшего энтузиазма, в порыве новойнадежды низвесть это преступление до простого проступка, до малодушия,вынужденного нищенством, грязною жизнию, отчаянным положением. В ней все былоувлечение, и в этот миг у ней уже были снова готовы прощение и сострадание безконца для своего погибшего мужа.

Отец засуетился; его тоже поразила внимательность князя и Б.Он прямо обратился к матушке, что-то шепнул ей, и она вышла из комнаты. Онаворотилась чрез две минуты, принеся размененные деньги, и батюшка тотчас же далрубль серебром посланному, который ушел с вежливым поклоном. Между тем матушка,выходившая на минуту, принесла утюг, достала лучшую мужнину манишку и начала еегладить. Она сама повязала ему на шею белый батистовый галстук, сохранявшийсяна всякий случай с незапамятных пор в его гардеробе вместе с черным, хотя уже иочень поношенным фраком, который был сшит еще при поступлении его в должностьпри театре. Кончив туалет, отец взял шляпу, но, выходя, попросил стакан воды;он был бледен и в изнеможении присел на стул. Воду подала уже я; может быть, неприязненноечувство снова прокралось в сердце матушки и охладило ее первое увлечение.

Батюшка вышел; мы остались одни. Я забилась в угол и долгомолча смотрела на матушку. Я никогда не видала ее в таком волнении: губы еедрожали, бледные щеки вдруг разгорелись, и она по временам вздрагивала всемичленами. Наконец тоска ее начала изливаться в жалобах, в глухих рыданиях исетованиях.

– Это я, это все я виновата, несчастная! – говорила она самас собою. – Что ж с нею будет? что ж с нею будет, когда я умру? – продолжалаона, остановясь посреди комнаты, словно пораженная молниею от одной этой мысли.– Неточка! дитя мое! бедная ты моя! несчастная! – сказала она, взяв меня заруки и судорожно обнимая меня. – На кого ты останешься, когда и при жизни-то яне могу воспитать тебя, ходить и глядеть за тобою? Ох, ты не понимаешь меня!Понимаешь ли? запомнишь ли, что я теперь говорила, Неточка? будешь ли помнитьвперед?

– Буду, буду, маменька! – говорила я, складывая руки иумоляя ее.

Она долго, крепко держала меня в объятиях, как будто трепещаодной мысли, что разлучится со мною. Сердце мое разрывалось.

– Мамочка! мама! – сказала я, всхлипывая, – за что ты… зачто ты не любишь папу? – И рыдания не дали мне досказать.

Стенание вырвалось из груди ее. Потом, в новой, ужаснойтоске, она стала ходить взад и вперед по комнате.

– Бедная, бедная моя! А я и не заметила, как она выросла;она знает, все знает! Боже мой! какое впечатление, какой пример! – И она опятьломала руки в отчаянии.

Потом она подходила ко мне и с безумною любовью целоваламеня, целовала мои руки, обливала их слезами, умоляла о прощении… Я никогда невидывала таких страданий… Наконец она как будто измучилась и впала в забытье.Так прошел целый час. Потом она встала, утомленная и усталая, и сказала мне, чтобя легла спать. Я ушла в свой угол, завернулась в одеяло, но заснуть не могла.Меня мучила она, мучил и батюшка. Я с нетерпением ждала его возвращения.Какой-то ужас овладевал мною при мысли о нем. Через полчаса матушка взяласвечку и подошла ко мне посмотреть, заснула ли я. Чтоб успокоить ее, язажмурила глаза и притворилась, что сплю. Оглядев меня, она тихонько подошла кшкафу, отворила его и налила себе стакан вина. Она выпила его и легла спать,оставив зажженную свечку на столе и дверь отпертою, как всегда делалось наслучай позднего прихода батюшки.

Я лежала как будто в забытьи, но сон не смыкал глаз моих.Едва я заводила их, как тотчас же просыпалась и вздрагивала от каких-то ужасныхвидений. Тоска моя возрастала все более и более. Мне хотелось кричать, но крикзамирал в груди моей. Наконец, уже поздно ночью, я услышала, как отвориласьнаша дверь. Не помню, сколько прошло времени, но когда я вдруг совсем открылаглаза, я увидела батюшку. Мне показалось, что он был страшно бледен. Он сиделна стуле возле самой двери и как будто о чем-то задумался. В комнате быламертвая тишина. Оплывшая сальная свечка грустно освещала наше жилище. Я долгосмотрела, но батюшка все еще не двигался с места; он сидел неподвижно, все втом же положении, опустив голову и судорожно опершись руками о колени. Янесколько раз пыталась окликнуть его, но не могла. Оцепенение мое продолжалось.Наконец он вдруг очнулся, поднял голову и встал со стула. Он стоял несколькоминут посреди комнаты, как будто решаясь на что-нибудь; потом вдруг подошел кпостели матушки, прислушался и, уверившись, что она спит, отправился к сундуку,в котором лежала его скрипка. Он отпер сундук, вынул черный футляр и поставилна стол; потом снова огляделся кругом; взгляд его был мутный и беглый, – такой,какого я у него никогда еще не замечала.

Он было взялся за скрипку, но, тотчас же оставив ее,воротился и запер двери. Потом, заметив отворенный шкаф, тихонько подошел кнему, увидел стакан и вино, налил и выпил. Тут он в третий раз взялся заскрипку, но в третий раз оставил ее и подошел к постели матушки. Цепенея отстраха, я ждала, что будет.

Он что-то очень долго прислушивался, потом вдруг откинулодеяло с лица и начал ощупывать его рукою. Я вздрогнула. Он нагнулся еще раз ипочти приложил к ней голову; но когда он приподнялся в последний раз, то какбудто улыбка мелькнула на его страшно побледневшем лице. Он тихо и бережнонакрыл одеялом спящую, закрыл ей голову, ноги… и я начала дрожать от неведомогостраха: мне стало страшно за матушку, мне стало страшно за ее глубокий сон, и сбеспокойством вглядывалась я в эту неподвижную линию, которая угловатообрисовала на одеяле члены ее тела… Как молния, пробежала страшная мысль в умемоем.