– Но мне остается бежать, прощения просить у нее. Этого ливы хотели? – закричал Петр Александрович. – Я потерял терпение, вас слушая! Вывспомните, о чем вы говорите! Знаете ли вы, о чем вы говорите? Знаете ли, что икого вы защищаете? Но ведь я все насквозь вижу…

– И самого первого дела не видите, потому что гнев игордость мешают вам видеть. Вы не видите того, что я защищаю и о чем хочуговорить. Я не порок защищаю. Но рассудили ли вы, – а вы ясно увидите, колирассудите, – рассудили ли вы, что, может быть, она как ребенок невинна! Да, яне защищаю порока! Я спешу оговориться, если это вам будет очень приятно. Да;если б она была супруга, мать и забыла свои обязанности, о, тогда бы ясогласилась с вами… Видите, я оговорилась. Заметьте же это и не корите меня! Ноесли она получила это письмо, не ведая зла? Если она увлеклась неопытнымчувством и некому было удержать ее? если я первая виноватее всех, потому что неуследила за сердцем ее? если это письмо первое? если вы оскорбили вашимигрубыми подозрениями ее девственное, благоуханное чувство? если вы загрязнилиее воображение своими циническими толками об этом письме? если вы не видалиэтого целомудренного, девственного стыда, который сияет на лице ее, чистый, какневинность, который я вижу теперь, который я видела, когда она, потерянная,измученная, не зная, что говорить, и разрываясь от тоски, отвечала признаниемна все ваши бесчеловечные вопросы? Да, да! это бесчеловечно, это жестоко; я неузнаю вас; я вам не прощу этого никогда, никогда!

– Да, пощадите, пощадите меня! – закричала я, сжимая ее вобъятиях. – Пощадите, верьте, не отталкивайте меня…

Я упала перед нею на колени.

– Если, наконец, – продолжала она задыхающимся голосом, –если б, наконец, не было меня подле нее, и если б вы запугали ее словамисвоими, и если б бедная сама уверилась, что она виновата, если б вы смутили еесовесть, душу и разбили покой ее сердца… боже мой! Вы хотели выгнать ее издома! Но знаете ли, с кем это делают? Вы знаете, что если ее выгоните, товыгоните нас вместе, нас обеих, – и меня тоже. Вы слышали меня, сударь?

Глаза ее сверкали; грудь волновалась; болезненное напряжениеее дошло до последнего кризиса.

– Так довольно же я слушал, сударыня! – закричал наконецПетр Александрович, – довольно этого! Я знаю, что есть страсти платонические, –и на мою пагубу знаю это, сударыня, слышите? на мою пагубу. Но не ужиться мне,сударыня, с озолоченным пороком! Я не понимаю его. Прочь мишуру! И если вычувствуете себя виноватою, если знаете за собой что-нибудь (не мне напоминатьвам, сударыня), если вам нравится, наконец, мысль оставить мой дом… то мнеостается только сказать, напомнить вам, что напрасно вы позабыли исполнить вашенамерение, когда была настоящая пора, настоящее время, лет назад тому… если выпозабыли, то я вам напомню…

Я взглянула на Александру Михайловну. Она судорожноопиралась на меня, изнемогая от душевной скорби, полузакрыв глаза, внеистощимой муке. Еще минута, и она готова была упасть.

– О, ради бога, хоть в этот раз пощадите ее! Невыговаривайте последнего слова, – закричала я, бросаясь на колени перед ПетромАлександровичем и забыв, что изменяла себе. Но было поздно. Слабый крикраздался в ответ словам моим, и бедная упала без чувств на пол.

– Кончено! вы убили ее! – сказала я. – Зовите людей,спасайте ее! Я вас жду у вас в кабинете. Мне нужно с вами говорить; я вам всерасскажу…

– Но что? но что?

– После!

Обморок и припадки продолжались два часа. Весь дом был встрахе. Доктор сомнительно качал головою. Через два часа я вошла в кабинетПетра Александровича. Он только что воротился от жены и ходил взад и вперед покомнате, кусая ногти в кровь, бледный, расстроенный. Я никогда не видала его втаком виде.

– Что же вам угодно сказать мне? – проговорил он суровым,грубым голосом. – Вы что-то хотели сказать?

– Вот письмо, которое вы перехватили у меня. Вы его узнаете?

– Да.

– Возьмите его.

Он взял письмо и поднес к свету. Я внимательно следила заним. Через несколько минут он быстро обернул на четвертую страницу и прочелподпись. Я видела, как кровь бросилась ему в голову.

– Что это? – спросил он у меня, остолбенев от изумления.

– Три года тому, как я нашла это письмо в одной книге. Ядогадалась, что оно было забыто, прочла его и – узнала все. С тех пор онооставалось при мне, потому что мне некому было отдать его. Ей я отдать его немогла. Вам? Но вы не могли не знать содержания этого письма, а в нем вся этагрустная повесть… Для чего ваше притворство – не знаю. Это, покамест, темно дляменя. Я еще не могу ясно вникнуть в вашу темную душу. Вы хотели удержать надней первенство и удержали. Но для чего? для того, чтоб восторжествовать надпризраком, над расстроенным воображением больной, для того, чтоб доказать ей,что она заблуждалась и что вы безгрешнее ее! И вы достигли цели, потому что этоподозрение ее – неподвижная идея угасающего ума, может быть, последняя жалобаразбитого сердца на несправедливость приговора людского, с которым вы былизаодно. «Что ж за беда, что вы меня полюбили?» Вот что она говорила, вот чтохотелось ей доказать вам. Ваше тщеславие, ваш ревнивый эгоизм были безжалостны.Прощайте! Объяснений не нужно! Но, смотрите, я вас знаю всего, вижу насквозь,не забывайте же этого!

Я вошла в свою комнату, едва помня, что со мной сделалось. Удверей меня остановил Овров, помощник в делах Петра Александровича.

– Мне бы хотелось поговорить с вами, – сказал он с учтивымпоклоном. Я смотрела на него, едва понимая то, что он мне сказал.

– После, извините меня, я нездорова, – отвечала я наконец,проходя мимо него.

– Итак, завтра, – сказал он, откланиваясь, с какою-тодвусмысленною улыбкой.

Но, может быть, это мне так показалось. Все это как будтомелькнуло у меня перед глазами.