Кончив все приготовления, он снова подошел к шкафу и выпилостатки вина. Он весь дрожал, подходя к столу. Его узнать нельзя было – так онбыл бледен. Тут он опять взял скрипку. Я видела эту скрипку и знала, что онатакое, но теперь ожидала чего-то ужасного, страшного, чудесного… и вздрогнулаот первых ее звуков. Батюшка начал играть. Но звуки шли как-то прерывисто; онпоминутно останавливался, как будто припоминал что-то; наконец с растерзанным,мучительным видом положил свой смычок и как-то странно поглядел на постель. Тамего что-то все беспокоило. Он опять пошел к постели… Я не пропускала ни одногодвижения его и, замирая от ужасного чувства, следила за ним. Вдруг он поспешноначал чего-то искать под руками – и опять та же страшная мысль, как молния,обожгла меня. Мне пришло в голову: отчего же так крепко спит матушка? отчего жеона не проснулась, когда он рукою ощупывал ее лицо? Наконец я увидела, что онстаскивал все, что мог найти из нашего платья, взял салоп матушкин, свой старыйсюртук, халат, даже мое платье, которое я скинула, так что закрыл матушкусовершенно и спрятал под набросанной грудой; она лежала все неподвижно, нешевелясь ни одним членом.

Она спала глубоким сном!

Он как будто вздохнул свободнее, когда кончил свою работу. Вэтот раз уже ничто не мешало ему, но все еще что-то его беспокоило. Онпереставил свечу и стал лицом к дверям, чтоб даже и не поглядеть на постель.Наконец он взял скрипку и с каким-то отчаянным жестом ударил смычком… Музыканачалась. Но это была не музыка… Я помню все отчетливо, до последнегомгновения; помню все, что поразило тогда мое внимание. Нет, это была не такаямузыка, которую мне потом удавалось слышать! Это были не звуки скрипки, а какбудто чей-то ужасный голос загремел в первый раз в нашем темном жилище. Илинеправильны, болезненны были мои впечатления, или чувства мои были потрясенывсем, чему я была свидетельницей, подготовлены были на впечатления страшные,неисходимо мучительные, – но я твердо уверена, что слышала стоны, крикчеловеческий, плач; целое отчаяние выливалось в этих звуках, и наконец, когдазагремел ужасный финальный аккорд, в котором было все, что есть ужасного в плаче,мучительного в муках и тоскливого в безнадежной тоске, – все это как будтосоединилось разом… я не могла выдержать, – я задрожала, слезы брызнули из глазмоих, и, с страшным, отчаянным криком бросившись к батюшке, я обхватила егоруками. Он вскрикнул и опустил свою скрипку.

С минуту стоял он как потерянный. Наконец глаза егозапрыгали и забегали по сторонам; он как будто искал чего-то, вдруг схватилскрипку, взмахнул ею надо мною… еще минута, и он, может быть, убил бы меня наместе.

– Папочка! – закричала я ему, – папочка!

Он задрожал как лист, когда услышал мой голос, и отступил надва шага.

– Ах! так еще ты осталась! Так еще не все кончилось! Так ещеты осталась со мной! – закричал он, подняв меня за плеча на воздух.

– Папочка! – закричала я снова, – не пугай меня, ради бога!мне страшно! ай!

Мой плач поразил его. Он тихо опустил меня на пол и с минутубезмолвно смотрел на меня, как будто узнавая и припоминая что-то. Наконец,вдруг, как будто что-нибудь перевернуло его, как будто его поразила какая-тоужасная мысль, – из помутившихся глаз его брызнули слезы; он нагнулся ко мне иначал пристально смотреть мне в лицо.

– Папочка! – говорила я ему, терзаясь от страха, – не смотритак, папочка! Уйдем отсюда! уйдем скорее! уйдем, убежим!

– Да, убежим, убежим! пора! пойдем, Неточка! скорее, скорее!– И он засуетился, как будто только теперь догадался, что ему делать. Торопливоозирался он кругом и, увидя на полу матушкин платок, поднял его и положил вкарман, потом увидел чепчик – и его тоже поднял и спрятал на себе, как будтоснаряжаясь в дальнюю дорогу и захватывая все, что было ему нужно.

Я мигом надела свое платье и, тоже торопясь, началазахватывать все, что мне казалось нужным для дороги.

– Все ли, все ли? – спрашивал отец, – Все ли готово? Скорей!Скорей!

Я наскоро навязала узел, накинула на голову платок, и уже мыоба стали было выходить, когда мне вдруг пришло в голову, что надо взять икартинку, которая висела на стене. Батюшка тотчас же согласился с этим. Теперьон был тих, говорил шепотом и только торопил меня поскорее идти. Картина виселаочень высоко; мы вдвоем принесли стул, потом приладили на него скамейку и,взгромоздившись на нее, наконец, после долгих трудов, сняли. Тогда все былоготово к нашему путешествию. Он взял меня за руку, и мы было уже пошли, новдруг батюшка остановил меня. Он долго тер себе лоб, как будто вспоминаячто-то, что еще не было сделано. Наконец он как будто нашел, что ему было надо,отыскал ключи, которые лежали у матушки под подушкой, и торопливо начал искатьчего-то в комоде. Наконец он воротился ко мне и принес несколько денег,отысканных в ящике.

– Вот, на, возьми это, береги, – прошептал он мне, – нетеряй же, помни, помни!

Он мне положил сначала деньги в руку, потом взял их опять исунул мне за пазуху. Помню, что я вздрогнула, когда к моему телу прикоснулосьэто серебро, и я как будто только теперь поняла, что такое деньги. Теперь мыопять были готовы, но он вдруг опять остановил меня.

– Неточка! – сказал он мне, как будто размышляя с усилием, –деточка моя, я позабыл… что такое?.. Что это надо?.. Я не помню… Да, да, нашел,вспомнил!.. Поди сюда, Неточка!

Он подвел меня к углу, где был образ, и сказал, чтоб я сталана колени.

– Молись, дитя мое, помолись! Тебе лучше будет!.. Да, право,будет лучше, – шептал он мне, указывая на образ и как-то странно смотря наменя. – Помолись, помолись! – говорил он каким-то просящим, умоляющим голосом.

Я бросилась на колени, сложила руки и, полная ужаса,отчаяния, которое уже совсем овладело мною, упала на пол и пролежала несколькоминут как бездыханная. Я напрягала все свои мысли, все свои чувства в молитве,но страх преодолевал меня. Я приподнялась, измученная тоскою. Я уже не хотелаидти с ним, боялась его; мне хотелось остаться. Наконец то, что томило и мучиломеня, вырвалось из груди моей.

– Папа, – сказала я, обливаясь слезами, – а мама?.. Что смамой? где она? где моя мама?..

Я не могла продолжать и залилась слезами.

Он тоже со слезами смотрел на меня. Наконец он взял меня заруку, подвел к постели, разметал набросанную груду платья и открыл одеяло. Божемой! Она лежала мертвая, уже похолодевшая и посиневшая. Я как бесчувственнаябросилась на нее и обняла ее труп. Отец поставил меня на колени.

– Поклонись ей, дитя! – сказал он, – простись с нею…

Я поклонилась. Отец поклонился вместе со мною… Он был ужаснобледен; губы его двигались и что-то шептали.

– Это не я, Неточка, не я, – говорил он мне, указываядрожащею рукою на труп. – Слышишь, не я; я не виноват в этом. Помни, Неточка!