– А любопытно, что будет с ним, когда он услышит С-ца, –заметил князь.

– Да, – сказал Б. задумчиво. – Но нет: он очнется тотчас же;его сумасшествие сильнее истины, и он тут же выдумает какую-нибудь отговорку.

– Вы думаете? – заметил князь.

В это время они поравнялись с отцом. Он было хотел пройтинезамеченным, но Б. остановил его и заговорил с ним. Б. спросил, будет ли он уС-ца. Отец отвечал равнодушно, что не знает, что у него есть одно дело поважнееконцертов и всех заезжих виртуозов, но, впрочем, посмотрит, увидит, и есливыдастся свободный часок, отчего же нет? когда-нибудь сходит. Тут он быстро ибеспокойно посмотрел на Б. и на князя и недоверчиво улыбнулся, потом схватилсяза шляпу, кивнул головой и прошел мимо, отговорившись, что некогда.

Но я уже за день знала о заботе отца. Я не знала, что именноего мучит, но видела, что он был в страшном беспокойстве; даже матушка этозаметила. Она была в это время как-то очень больна и едва передвигала ноги.Отец поминутно то входил домой, то выходил из дома. Утром пришли к нему троеили четверо гостей, старых его товарищей, чему я очень изумилась, потому что,кроме Карла Федорыча, посторонних людей у нас почти никогда не видала и с намивсе раззнакомились с тех пор, как батюшка совсем оставил театр. Наконец,прибежал, запыхавшись, Карл Федорыч и принес афишку. Я внимательно прислушиваласьи приглядывалась, и все это меня беспокоило так, как будто я одна была виноватаво всей этой тревоге и в беспокойстве, которое читала на лице батюшки. Мнеочень хотелось понять то, о чем они говорят, и я в первый раз услышала имяС-ца. Потом я поняла, что нужно по крайней мере пятнадцать рублей, чтоб увидетьэтого С-ца. Помню тоже, что батюшка как-то не удержался и, махнув рукою,сказал, что знает он эти чуда заморские, таланты неслыханные, знает и С-ца, чтоэто всё жиды, за русскими деньгами лезут, потому что русские спроста всякомувздору верят, а уж и подавно тому, о чем француз прокричал. Я уже понимала, чтозначило слово: нет таланта. Гости стали смеяться и вскоре ушли все, оставябатюшку совершенно не в духе. Я поняла, что он за что-то сердит на этого С-ца,и, чтоб подслужиться к нему и рассеять тоску его, подошла к столу, взялаафишку, начала разбирать ее и вслух прочла имя С-ца. Потом, засмеявшись ипосмотрев на батюшку, который задумчиво сидел на стуле, сказала: «Это, верно,такой же, как и Карл Федорыч: он, верно, тоже никак не потрафит». Батюшкавздрогнул, как будто испугавшись, вырвал из рук моих афишку, закричал и затопалногами, схватил шляпу и вышел было из комнаты, но тотчас же воротился, вызвалменя в сени, поцеловал и с каким-то беспокойством, с каким-то затаенным страхомначал мне говорить, что я умное, что я доброе дитя, что я, верно, не захочуогорчить его, что он ждет от меня какой-то большой услуги, но чего именно, онне сказал. К тому же мне было тяжело его слушать; я видела, что слова его иласки были неискренни, и все это как-то потрясло меня. Я мучительно начала занего беспокоиться.

На другой день, за обедом, – это было уже накануне концерта– батюшка был совсем как убитый. Он ужасно переменился и беспрерывно взглядывална меня и на матушку. Наконец, я изумилась, когда он даже заговорил о чем-то сматушкой, – я изумилась, потому что он с ней почти никогда не говорил. Послеобеда он стал что-то особенно за мной ухаживать; поминутно, под разнымипредлогами, вызывал меня в сени и, оглядываясь кругом, как будто боясь, чтобего не застали, все гладил он меня по голове, все целовал меня, все говорилмне, что я дорогое дитя, что я послушное дитя, что, верно, я люблю своего папуи что, верно, сделаю то, о чем он меня попросит. Все это довело меня доневыносимой тоски. Наконец, когда он в десятый раз вызвал меня на лестницу,дело объяснилось. С тоскливым, измученным видом, беспокойно оглядываясь посторонам, он спросил меня знаю ли я, где лежат у матушки те двадцать пятьрублей, которые она вчера поутру принесла? Я обмерла от испуга, услышав такойвопрос. Но в эту минуту кто-то зашумел на лестнице, и батюшка, испугавшись,бросил меня и побежал со двора. Он воротился уже ввечеру, смущенный, грустный,озабоченный, сел молчаливо на стул и начал с какою-то робостью на меняпоглядывать. На меня напал какой-то страх, и я намеренно избегала его взглядов.Наконец матушка, которая весь день пролежала в постели, подозвала меня, даламне медных денег и послала в лавочку купить ей чаю и сахару. Чай пили у насочень редко: матушка дозволяла себе эту, по нашим средствам, прихоть толькотогда, когда чувствовала себя нездоровой и в лихорадке. Я взяла деньги и, вышедв сени, тотчас же пустилась бежать, как будто боясь, чтоб меня не догнали. Ното, что я предчувствовала, случилось: батюшка догнал меня уже на улице иворотил назад на лестницу.

– Неточка! – начал он дрожащим голосом, – голубчик мой!Послушай: дай-ка мне эти деньги, а я завтра же…

– Папочка! папочка! – закричала я, бросаясь на колени и умоляяего, – папочка! не могу! нельзя! Маме нужно чай кушать… Нельзя у мамы брать,никак нельзя! Я другой раз унесу…

– Так ты не хочешь? ты не хочешь. – шептал он мне в каком-тоисступлении, – так ты, стало быть, не хочешь любить меня? Ну, хорошо же! теперья тебя брошу. Оставайся с мамой, а я от вас уйду и тебя с собой не возьму.Слышишь ли ты, злая девчонка? слышишь ли ты?

– Папочка! – закричала я в полном ужасе, – возьми деньги,на! Что мне делать теперь? – говорила я, ломая руки и ухватившись за полы егосюртука, – мамочка плакать будет, мамочка опять бранить меня будет!

Он, кажется, не ожидал такого сопротивления, но деньги взял;наконец, не будучи в силах вынести мои жалобы и рыдания, оставил меня налестнице и сбежал вниз. Я пошла наверх, но силы оставили меня у дверей нашейквартиры; я не смела войти, не могла войти; все, насколько было во мне сердца,было возмущено и потрясено. Я закрыла лицо руками и бросилась на окно, кактогда, когда в первый раз услышала от отца его желание смерти матушки. Я была вкаком-то забытьи, в оцепенении и вздрагивала, прислушиваясь к малейшему шорохуна лестнице. Наконец я услышала, что кто-то поспешно всходил наверх. Это былон; я отличила его походку.

– Ты здесь? – сказал он шепотом.

Я бросилась к нему.

– На! – закричал он, всовывая мне в руки деньги, – на!возьми их назад! Я тебе теперь не отец, слышишь ли ты? Я не хочу быть теперьтвоим папой! Ты любишь маму больше меня! так и ступай к маме! А я тебя знать нехочу! – Сказав это, он оттолкнул меня и опять побежал по лестнице. Я, плача,бросилась догонять его.

– Папочка! добренький папочка! я буду слушаться! – кричалая, – я тебя люблю больше мамы! Возьми деньги назад, возьми!

Но он уже не слыхал меня; он исчез. Весь этот вечер я былакак убитая и дрожала в лихорадочном ознобе. Помню, что матушка что-то мнеговорила, подзывала меня к себе; я была как без памяти, ничего не слыхала и невидала. Наконец все разрешилось припадком я начала плакать, кричать; матушкаиспугалась и не знала, что делать. Она взяла меня к себе на постель, и я непомнила, как заснула, обхватив ее шею, вздрагивая и пугаясь чего-то каждуюминуту. Так прошла целая ночь. Наутро я проснулась очень поздно, когда матушкиуже не было дома. Она в это время всегда уходила за своими делами. У батюшкикто-то был посторонний, и они оба о чем-то громко разговаривали. Я насилудождалась, пока ушел гость, и, когда мы остались одни, бросилась к отцу и,рыдая, стала просить, чтоб он простил меня за вчерашнее.