К полудню мы въехали в город Бешар. Перекусили в кафе и двинулись дальше.

Потом мы увидели, как наступает пустыня. За Бешаром шоссе выпрямилось и блестящей серой лентой врезалось в горизонт, по обочинам большие валуны, и дальше до самого неба — только камень.

— Это уже Сахара? — время от времени спрашивала я.

— Нет еще, — отвечал отец.

Когда мне надоело спрашивать и смотреть, горизонт неожиданно встал на дыбы и двинулся нам навстречу ярко-оранжевым валом.

— Что это?

— Первый бархан Сахары, — сказал отец.

Это действительно был бархан, высотой с многоэтажный дом, он упирался гребнем в яркое небо, а у его подножия расположился оазис — зеленые пальмы на оранжевом фоне. Здесь шоссе кончалось, как, наверное, кончалась и сама жизнь.

Мы взобрались по плотно слежавшемуся песку на самый гребень, и дальше был только этот оранжевый цвет, играющий оттенками на песчаных волнах.

— Никогда не думала, что может быть такая резкая граница, — сказала мама.

— Пустыня наступает, — ответил отец.

Француз посоветовал маме купить сахарскую розу, я подумала, что это растение такое, а оказалось — каменный цветок. Дожди в Сахаре — редкость, и когда вода все-таки достигает поверхности песка, ветер подхватывает влажный песок и кружит, и кружит, а солнце довершает начатое ветром: вскипает влага, плавится песок и возникают причудливые окаменевшие формы, похожие на розовые бутоны. Их находят бедуины — пустынные племена, в самом сердце Сахары. Мужчины-бедуины закрывают лицо, а женщины, наоборот, не носят паранджи.

Мама купила сахарскую розу у закутанного в темно-синий, почти черный бурнус бедуина, или это был туарег, не знаю. Он сидел на земле, перед разложенным своим богатством и, казалось, был абсолютно безразличен ко всему происходящему вокруг него. Он не пошевелился ни разу, пока мы перебирали каменные цветы, никак не отреагировал на вопрос о цене и посмотрел на отца только тогда, когда тот протянул ему деньги. Я видела только его глаза, половину лица скрывала повязка, он поднял сухую темную кисть и взял у отца несколько купюр, столько, сколько посчитал нужным.

— У бедуинов женщины главнее, да? — шепотом спросила я, имея в виду повязку на лице мужчины.

— Нет, просто в пустыне жарко и песок летит, — засмеялась мама.

Когда мы возвращались, наш француз уснул за рулем, и машину понесло; ее остановили валуны, будто нарочно насыпанные вдоль дороги.

Нас на полной скорости бросило на придорожные камни, потом машину накренило, и она, перевалившись боком через большой валун, встала, наконец, на колеса.

Двери заклинило, но отцу удалось выбраться в окно, потом он вытащил по очереди нас. Француз настолько растерялся, что мог только бессвязно бормотать. А мне все казалось, что он никак не может проснуться.

Домой нас привезли поздно ночью полицейские; меня и маму посадили на заднее сиденье. Большую часть пути мама молчала, полицейские тоже молчали.

Но мама, видимо, успокоилась и разговорилась. Она всегда с удовольствием общалась с алжирцами. Ей доставляло удовольствие удивлять мужчин своим инженерным образованием, своей манерой общаться с ними немного свысока. Полицейские тоже попали под ее обаяние.

— Гурия, — негромко сказал тот, что за рулем, другому. (Гуриями называют райских красавиц. После смерти правоверный мусульманин попадает в рай, где ему предоставляется сорок таких красавиц гурий.) Моя мама натуральная блондинка с пышными формами — эталон красоты для алжирских мужчин.

— Гурия, — согласился напарник.

Отец с французом вернулись позже нас, и я слышала, как мама ругала француза за то, что он не согласился переночевать в гостинице. Она утверждала, будто месье Вернье пожадничал, а скупой, как известно, платит дважды.

Алжирских женщин мама почти не знала. Но то, что было ей известно, и то, с чем она сталкивалась каждый день, вызывало в ней нескрываемое возмущение.

— Положение женщин в обществе определяет уровень развития этого общества, — она любит повторять эту фразу, вычитанную у кого-то. — Что можно сказать об их культуре, да ничего. Если этот мальчишка, Али, с малолетства приучен воспринимать женщину, как вещь, которую можно купить, продать, сломать и выбросить, если ему никто не вбил в мозги, что можно, а чего нельзя, так о чем вообще говорить?

Мы продолжали дружить с иностранцами, к французу добавился венгр, потом еще один француз; а к маме по-прежнему ходил контрабандист.

Он настолько освоился, что стал просить нас подержать у себя кое-какой товарец, и мама оставляла его сумки, даже не пряча. У Азиза теперь работы явно прибавилось, он приходил деловой и озабоченный. Торопился и посматривал в окно, на ту сторону шоссе.

Мама ловила его взгляд и ворчала:

— И ты туда же…

— Бизнес, мадам, — пожимал плечами Азиз. Куда-то пропал его вечный испуг и подобострастие. Азиз действительно стал своим в обоих лагерях: российском и американском.

— Смотри, не доведет тебя до добра твой бизнес, — предупреждала мама, наливая ему кофе. Азиз отмахивался, пил кофе, благодарил наскоро и убегал.

Мы наблюдали в окно, как он спокойно, не скрываясь, пересекает шоссе. И только наш верный пес Рыжый яростно облаивал Азиза, упорно не желая признавать его за своего.

Лиза пригласила нас на день рождения Самира. Мы знали, что Лиза собирает всех детей, то есть американцы тоже будут. Я надеялась, что придет Венсан, но постеснялась спросить у Лизы, будет ли он. К тому же нам с Юлькой хотелось пообщаться с «бандой Келли».

На день рождения к Самиру я решила надеть джинсы.

— Ты что! — возмутилась мама. — Какие штаны?! Лиза все-таки наша, у нее наверняка никакого бардака не будет. И потом — это мы им должны показывать, как надо себя вести ! Поняла?

Мама напялила на меня розовую шелковую блузку, «приличную» юбку до середины колена и классические «лодочки».

Оказывается, Лиза предупредила наших заранее, что хочет устроить что-то типа светского раута.

Даже американские сестренки пришли в платьях.

Виновник торжества и его брат вообще щеголяли во фраках. Наши малыши явились в черных брюках, белых рубашках и бабочках.

Лиза и Саид встречали нас у входа, и первое, что я услышала от них:

— Ира, тебе не жарко?

— Нет! — Разумеется, я буквально плавилась от жары, но что делать.

Потом пришли американцы.

— Господи, — выдохнула Лиза, — они даже рук не вымыли!