— Слазь, блаженный, я сам погляжу, — Одинец, примериваясь, занес ногу на венцы сруба, но забраться не успел. Откуда-то из узких проходов между балаганами протиснулся Битая Щека. В располосованной от горла до пупа рубахе, со свежим кровоподтеком на лбу он не походил сам на себя. Щека ткнул в подсыхающую землю обнаженный меч, до самого крыжа измазанный бурым, охая, схватил лежавшую на телеге баклажку с водой:

— Началось! — он, покачиваясь, жадно припал к посудине, вода струйками лилась мимо рта, орошая бородку и грудь. — Суки ордынские… Мы как раз по берегу шли, смотрим — трое к попу привязались, лошадь отнимают. Я вроде миром хотел, чтоб обратно. А эта гнида — их старший — как заверещит! И за саблю хватился. Я ему в кишки саданул — ойкнуть не успел! Жук с Толстыкой остальных завалили. И поехало… Их там кругом много оказалось, набежали. Спасибо, мужички тверские заступой встали… На топорах рубятся… Не выстоят наши… Оружья мало…

Речь охранника начала слабеть, переходя в бессвязный сумбур. Только сейчас Одинец заметил, что сзади весь правый бок того заливает сочащаяся по рубахе и шароварам кровь. Александр подхватил раненого.

— Сашка… замнут… уходите…

— Молчи, — Одинец обвел взглядом вытянутые лица сгрудившихся вокруг москвичей, скомандовал: — Мужики, кто на рати бывал, пусть здесь останется. Попробуем товар отстоять и тверским помочь. Остальные — на заезжий двор, коней за городские ворота угоняйте.

Повторять не пришлось, торговцы бросились прочь, унося раненого. Это послужило сигналом: захлопали ставни и двери лавок, заскрежетали засовы и, сначала поодиночке, затем группами, теснясь в узких улочках торговых рядов и распыляясь, растворяясь, исчезая в более широких улицах посада, побежали купцы и лавочные сидельцы. Кто-то пытался тащить наиболее ценные вещи, но ронял или бросал их по дороге, кто-то мчался налегке, прижимая к груди сунутый за пазуху кошель с монетой. Возле Одинца остались только пять-шесть человек.

— А ты чего ждешь? — Александр поймал за ухо Илью. — Ну-ко, живо дуй отсюда.

— Не пойду, — извивался парнишка, — ой, больно!

— Илья, Богом заклинаю, беги, — Одинец отпустил парня, тихо попросил, — Карьку моего спаси, век благодарен буду…

Илья понял Александра, поник плечами:

— Пойду. Дядь Саша, ты живой останься, а?

— Попробую…

Весть, с которой в покои великого князя вломился кравчий Елизар Щербак, согнала краску с княжеских щек. Побледнев как полотно, Александр Михайлович вцепился в плечо задыхающегося от волнения и от непривычного бега на собственных ногах боярина:

— Как так дерутся?! Кто посмел, кто дерзнул?

Трясущимися руками молодой князь набросил на ворот расшитое золотом оплечье, сверкавшее разноцветьем драгоценных камней, торопясь, застегивал убегающие из-под пальцев жемчужные пуговки. Боярин Щербак елозил возле князя на коленях и, глотая слова, испуганно рассказывал:

— На берегу возле торга все началось. Ордынцы уж все там, сам Чол-хан командует… Вывел всех своих, ближние к детинцу улицы заняли и отжимают наших.

— Жена моя где?

— Здесь, государь, в тереме, — откликнулся кто-то из ближников-бояр или, может, служилых князей, теснившихся в коридорчике перед княжеской светлицей.

— Собирайте дружинников, какие в кремле есть. Двор закрыть, выставить охрану, чтоб ни волоска не упало с голов детей моих и жены. Мне — седлайте жеребца. И со мной поедут, — великий князь наугад указал на двух-трёх человек из окружения.

Бояре бросились на конюшню, сбегая вниз по узким лестницам, гулко топоча сапогами по дубовым полам и пугая тревожно выглядывавших отовсюду сенных девок и мамок. Во всём дворце поднялись невообразимый гвалт и беготня, разом утихшие, когда, запнувшись, на глазах всего дворового народа по переднему, красному, крыльцу к ногам своего уже засёдланного коня, скатился князь Александр Михайлович. Он непременно бы расшибся, если б внизу в последний миг его не перехватил старик, одетый в панцирь-колонтарь и в начищенный железный шлем с шишаком и торчащими из него розовыми перьями. Оттягивая широкий кожаный пояс, на костистом старике висели два меча, длинный кинжал и семифунтовая булава-шестопер.

— Дядя Твердило, — выпутавшись из полы стариковского плаща изумился Александр Михайлович, — ты куда в таком виде собрался?

— Война! — веско и внушительно сказал старик.

— Какая, к чёрту, война?!! — возопил несчастный князь, озираясь по сторонам. И точно — войной не пахло. Очам представала вполне мирная картина: на большом, ровном, чисто разметённом дворе стояли два нарядных изукрашенных, как расписные пряники, огромных дома-дворца. Первый принадлежал когда-то батюшке князя Александра, и в нем двадцать пять лет назад он появился на свет. Второй был закончен строительством совсем недавно, придя на смену уже ветшавшему первому. Оба дворца были собраны из множества клетей, изб, горниц, светелок, башенок, теремов. К новому была пристроена и небольшая домовая церковь. Чешуйчатые кровли, одни в виде устремленных ввысь шатров, другие бочкообразные, накрывали эти хоромы; лестничные переходы, обрамленные точеными балясинами, вились по их стенам, широкие крыльца с резными колоннами спускались на песчаные дорожки, проложенные средь изумрудной травы. Над всей этой красотой издевательски мирно голубело небо в пушистых облаках.

— Какая война? — ещё раз крикнул князь, дав петуха и не узнав своего голоса.

— А какая ни есть! — мужественно откликнулся дядька. Он приходился свояком почившему в Бозе князю Михайле и много лет водил полки отца нынешнего князя на врага. — Всех изрубим!

— Погодь рубить, — взмолился молодой князь, — может, по-мирному рассосется все… Ты, дядя, поезжай к дружине, успокой воинство… Чтоб без приказа из гридницы ни шагу! А я…

По чистому воздуху, заставив всех вздрогнуть, бухнул, пробежал, раскатился и оставил томящий душу гул басовый удар набатного колокола.

— В вечевой ударили… — как приговор произнес кто-то.

Колокольный звон, набирая силу и закладывая уши, уже накатывал безостановочно. К вечевому подсоединились голоса других колоколов на все многочисленных храмовых колокольнях и звонницах. Звонила, неистовствуя, вся великая Тверь. Из-за Волги, вторя набатам города, тенькал колокол Отроч-монастыря.

— А я на площадь поеду, — обречённо договорил Александр Михайлович, карабкаясь в седло, — с ума они, что ли, все посходили?

Он гикнул, разгоняя коня, и припустил по кремлевской улице. За ним, осеняясь перстами, поскакали ближние бояре.

На вечевой площади, меж тем, густо набухнув, стояла толпа; она всё прибывала, из боковых улиц на площадь валили мужики с шалыми глазами и всклоченными бородами. Слух о начавшейся драке с татарами Щелкана молнией облетел городские окраины, и кое-кто из посадских прибежал на площадь, уже полностью готовый к подвигу, то есть успев крикнуть жене, чтоб заперла скотину, перекрестившись перед иконами и хватанув корец вина. Кое-кто был и вооружён, хотя это было вовсе глупо: мечи, копья и щиты — кому что достанется — им всё равно выдадут из оружейных амбаров, а своё могло и затеряться в схватке. Большой убыток, однако…