(«Вот как оно бывает у них», – думал кто-то в Сане.)

– Охохо, – Юля попыталась встать. – Не могу…

– Знаешь, мам, – сказал вдруг пискляво-густой голос. – Я передумал… передумала краситься. Буду уже своего цвета, ладно?

* * *

Все вещи в ее родном шкафу оказались Саниными. То есть девочковыми: колготки, блузки, платья – и даже лифчики в особом уголке. Санины руки уверенно управлялись со всем этим, а сама Саня удивленно наблюдала за их самодеятельностью откуда-то изнутри.

Расчесывание было пыткой похлеще – гибрид плетения венков и снятия скальпа. Саня пообещала себе постричься под ноль, если не научится делать это по-человечески. (Хотя она гнала туфту: ее новые кудряшки – всё-таки это была вещь.)

Потом руки потянулись туда, где теперь обитали мазилки всех цветов радуги. Саня добыла сразу пригоршню, хмыкнула – «ну вот, начинается» – и разрешила рукам делать свое дело. Те взялись танцевать по ее лицу – рисовать, чернить, подмазывать, – и через пять минут лицо стало вдвое старше и вчетверо девочковей. И щипательней (или как еще назвать). Внутренний Саня-наблюдатель только головой качал, наблюдая за этим процессом превращения человека в художественное изделие.

Прошло время, и из Саниной комнаты вышла девочка… или девушка? (Чем одно отличается от другого, кстати? Мазилками?)

– Пап? – позвала она, заглянув на кухню. – Ты как? Пап! Па-ап…

– Ушел, – виновато сказала Юля. – Ну, ты его знаешь… я вот думаю, как бы сотрясения не было. А то он… но посмотрим. Вечером опять к неврологу утащу его. Ты когда из школы?

Школа!

Ах ты ж…

Вот это уже совсем весело. Знают ли Саню в этой реальности, где она девочка? Есть ли там Лёха, Костя Бегемотный и другие? А вдруг они тоже девочки? А девочки, наоборот, мальчики?..

Никогда еще Саня не собиралась в школу с таким нетерпением. Её новая реальность была игрой, пугающей, стыдной – и жутко увлекательной. Всё это неправда, говорил кто-то в Сане. Мираж, фантом, фата-моргана. Будь начеку, не заводись. И чем дальше, тем тише звучал этот голос, которого, если рассудить, в общем-то, и не было вовсе…

На улице Саню ждала метель. Она тут же стала играть с ее кудрями и со всей Саней, танцевать с ней свою белую тарантеллу – и Саня впервые пересекла родной двор в танце. Откуда-то она это умела, точнее, ноги и бедра умели, а голова и не замечала.

Вокруг было бело и невозможно, и Саня с трудом узнавала свой город, свой скучный район, тонувший в хороводах метели. Ноги уверенно вели ее, порхая по снегу, и следы от них оставались маленькие, легкие, не то что от обычного Сани.

Девчонкой быть непросто, решила она. Непросто, но в целом норм. Годится. И подлетела к школе, как снежинка.

Увидела пацанов. Похолодела. Поздоровалась.

Те ответили, не удивились…

Вроде пронесло, думала Саня, косясь на Костю. Вроде узнаю́т… Прикольно: раньше она не замечала, что у него челюсть, как у коня, и нос кривой, а глаза добрые, будто погладить хотят. Обидно, что такие глаза – и с таким носом…

И опять похолодела.

Это что же: теперь ей должны нравиться мальчики?

* * *

Лёха сидел за своей партой. Он был с красными глазами. Перед ним лежал его ноут.

Саня увидела их – и Лёху, и ноут, – и разом всё вспомнила, всё-всё-всё. И скрючилась от стыда.

Как она могла забыть?

Как вообще можно забыть такое?..

И про папу она забыла, не позвонила даже ни разу. Кто же она такая после этого? Что делает с ней эта проклятая фата-моргана?

Не фата-моргана, а просто другая цепочка, подсказал ей голос, похожий на Янин. То, о чем и говорила Сударыня. Кто-то изменил нить Саниной судьбы, подредактировал маленько, как ключ в реестре. Одну циферку изменил в каком-нибудь HKEY – вот и…

И как теперь быть? Сударыня положилась на нее (то есть на него тогда еще), а Саня-то и забыла, что каждый миг на счету. Начисто, будто и память подтерли. Увлеклась новой собой и забыла. И про папу забыла, и про весь этот невозможный кошмар. Хотелось скрутиться в дулю и выть; откуда-то полезли слезы, и Саня сжалась, не пускала их – макияж ведь, – а девчонки тормошили ее, дергали за все пуговицы и выясняли, что с ней такое…

Началась геометрия. Саня почти не понимала сути – то ли отупела, то ли что. Весь урок она делала вид, что смотрит на экран с теоремами, а сама косилась на Лёху и его ноут.

Он был такой же, как у Яны. Не просто похож, а именно та модель: HP Omen 19, черный, девятнадцать дюймов…

И тут в Саниной голове что-то щелкнуло.

Наверно, это и называется эврика. Невозможная задача – добыть у Яниных родителей тот самый ноут – вдруг стала конкретной: каким-то макаром выдурить такой же у Лёхи. И потом подменить.

Санин ум тут же принялся плести коварные планы, один хитроумней другого… и все они рухнули, как только Лёха повернул к ней заплаканное лицо.

Так нельзя, поняла она. Вот просто нельзя, и всё. Надо что-то другое.

И чем больше она смотрела на Лёху, тем яснее понимала, что ничего тут не придумаешь, кроме как рассказать ему правду. Или почти правду.

Такой разговор в школе не заведешь. На физике, логике, английском и основах рода Саня обдумывала, что и как говорить, а на переменах пыталась вызвонить папу. Без толку (хотя ему и раньше было не дозвониться)…

После школы она подошла к Лёхе:

– Пройдемся? Надо поговорить…

Лёха смотрел на нее как на дебилку. То есть так, как и должен был смотреть.

Саня понятия не имела, как девчонки проводят такие разговоры. Поэтому решила говорить как говорится. «Он же видел дедушку в зеркале. Только чуткие видят беснование зеркал, сказала Сударыня. Значит, и он чуткий. Значит, должен понять…»

Правда, про зеркала она ничего не говорила. А говорила так, будто и не было никакой зазеркальщины и прочего трэша. Говорила, что всё узнала от случайной знакомой. Что аварию подстроили; что всё дело в Яниных открытиях; что они хранятся в ее ноуте и бандиты готовы за них маму продать. (Так она назвала этих уродов – для простоты. Тем более что они и были бандиты.) И если к ним это попадет, наступит большой жирный ец.

Лёха слушал, останавливаясь на каждом шагу. И Саня останавливалась с ним (а что было делать?).

Когда она выдохлась, он долго молчал. Саня ждала, и слезы опять подперли – на всякий случай, хоть он еще ничего и не сказал…

Наконец Лёха вздохнул.

– Мы их вместе выбирали. Одинаковые. Ну, предки платили, понятно, а мы выбрали на покупандо ком. Мы дружим… дружили с лагеря, ты в курсе, наверно… а за день до того поцапались страшно…

И развернулся к ней. Его голос никогда не звучал так жалобно: