Сорочка оказалась еще влажной — пришлось досушивать ее на себе, чтобы не привлекать лишнего внимания на улицах: с длинным метущим землю клешем голый торс не вязался. Старые почтовые открытки с видами Сочи он вложил в бумажную пилотку, а ее аккуратно поместил внутрь Крабовой фуражки, чтобы всё это держать в одной руке и хотя бы правую оставить свободной. Если так и дальше пойдет, скоро ему не в чем будет носить личные вещи. После того, как вчера он утопил куртку-жилет, а один из нагрудных карманов сорочки оторвали в ночной сваре у лестницы, из восьми карманов, с которыми Марат прибыл в Сочи, уцелела только половина. Причем нагрудный и задний брючный не годились для ценных вещей, так как их содержимое при резких движениях — а кто же от них застрахован — незаметно, само собой выдавливалось, выползало и выпадало, В брючных же боковых всё ужасно мялось — в них Марат держал только нож, а также (в том случае, когда они у него имелись) деньги и карты. Впрочем, эти потери, хотя их нельзя было совсем сбрасывать со счетов — так ведь можно остаться даже без пустых карманов, — были столь же неизбежны, сколь и малосущественны. Главное — пусть его и бросало из стороны в сторону, он продолжал двигаться к цели своего черноморского рейда. Приглашение в кино было нечаянной, но весьма кстати подоспевшей помощью. По опыту Марат высоко ценил моменты, когда ненароком подвернувшийся случай увлекал его из тупика в неожиданную сторону, и он двигался дальше на волне обстоятельств, как теперь бодро шагал рядом с Элей по обочине узкой извилистой дороги в кинотеатр.

То, что сложившаяся вокруг Лоры ситуация не позволяла Марату в ближайшее время к ней подступиться, было совершенно очевидно. Но с такой же беспощадной ясностью он понимал, что крайне важные сведения, вернее — намеки на них, полученные от Эли, требовали срочной проверки, уточнений и дополнений. Получить их, не имея официальных полномочий, Марат мог лишь в процессе неформального допроса, когда собеседник не замечает ни того, как у него берут показания, ни того, что он их дает. Но необходимый для затравки отвлеченный разговор, тем более с малознакомым человеком, Лора в ее душевном состоянии, конечно, не поддержит — значит, оставалось перенацелиться на других свидетелей, одной из которых была Жека, кассир кинотеатра, куда он теперь сопровождал Элю. Хотя и у этой свидетельницы рана вчерашнего оскорбления на пляже не могла так скоро зарубцеваться. Но слёзы точно успели высохнуть. А сменившую их холодную, загнанную внутрь обиду у Марата был шанс обойти. Ему ничего не оставалось, как только суметь это сделать, чтобы искупить грубейшие оплошности последних суток, когда он бездарно проспал ключевые события: на море его сморили голод и качка, а на суше — сытость и покой. Пока он держался так, точно заявился на отдых, и спал под разными предлогами в разных местах и любых позах. В результате он вынужден был плестись в хвосте событий и питаться, кроме собственных домыслов, только сомнительными сведениями из вторых и третьих рук: выведал у Эли сказанное Ади-ком Лоре то, что мог бы слышать своими ушами. Узнай об этом старый сиделец Петрик — Марату бы не поздоровилось. В отличие от перекрашенной сорочки, это был не курьез и не пустяк. Но правдой было и то, что этот город обладал неимоверной расслабляющей силой. Хромая рядом с Элей под жарким уже солнцем, Марат, как и вчера, чувствовал, что все люди, идущие впереди и сзади — а их было много, — облиты, словно бесцветным лаком, южной негой. Они съехались сюда из самых разных широт, но это их роднило и отличало от местных, которые, видимо, привыкли работать в таком климате и даже, судя по цвету кожи Раисы и Шуры, а также Жеки, — не загорали. По бледности тела Марата можно было принять за местного, а по вялости — за с дыха, как называли тут курортников. Пока он был ни рыба ни мясо и понуро прятал голову в жидкую тень растущего вдоль обочины высокого кустарника с узкими кожистыми листьями и бледно-розовыми соцветиями. Такой же Марат видел вчера у железнодорожного вокзала. Нарочно его сажали повсюду, или растение размножалось само, выстраиваясь вдоль дорог однообразными унылыми шпалерами? Обычный дикий шиповник мог дать фору этим невзрачным безароматным лепесткам и клеенчатым листьям на тощих стеблях, среди которых Марат не замечал никакого движения жизни. Но и это впечатление, к чему Марат на курорте никак не мог привыкнуть, оказалось обманчивым, потому что ее приметы, как вскоре выяснилось, надлежало искать на асфальте.

Вначале Марат с Элей услышали преувеличенно громкий голос.

— Ты опять не смотришь под ноги, Эльвира, и поэтому не видишь того, что над головой! — кричал высокий чернявый человек, выходя из-за кустов им наперерез, выхватывая из-под самых их ног крошечные рубчатые лепешечки и поочередно поднося к их лицам, чтобы они могли разглядеть. — Это выделения гусеницы олеандрового бражника, они хорошо заметны, когда падают на асфальт. И по ним я нахожу кусты, населенные гусеницами, — продолжая кричать хрипловатым баритоном, мужчина потянулся вверх, вставая на цыпочки и вертя головой.

Пока он что-то высматривал, Эля в ответ на недоуменный взгляд Марата быстро объяснила, что этот чудак так кричит, потому что из-за тугоухости не чувствует силу собственного голоса. А кто он такой, она, если Марату интересно, расскажет позже, поскольку вот он уже вновь обернулся к ним, держа в руках сломанную ветку олеандра. Часть листьев на ней была повреждена. А среди них, сливаясь с ними, беспокойно шевелилась огромная, длиной в ладонь, зеленая гусеница с двумя голубоватыми пятнами на голове, похожими на широко распахнутые глаза. Из толстого хвоста торчал острый коричневый рог. Мужчина аккуратно вложил ветку в уже собранный им пук такой же зелени — только тут Марат заметил, что в ней копошилось множество таких же рогатых «четырехглазых» червей.

Эля брезгливо надула губы, поманила пальчиком — и этот поджарый старик в белой войлочной шляпе, с сухим горбатым носом, из которого вился жесткий черный волос, послушно наклонился к ней с высоты своего огромного роста. Она сложила ладошки трубкой и крикнула ему в самую ушную раковину: «Зачем?»

— Это — букет, — проговорил он, и гримаса на его лице, вероятно, свидетельствовала о том, что он старался смягчить зычный голос. Но, поскольку Эля и Марат смотрели недоуменно, он не мог понять, неясен им смысл или слишком тих звук. Тогда он махнул рукой и опять закричал: — В этом букете спрятаны все времена года! Вот сейчас он изображает лето — буйство зелени, копошение жизни. Когда гусеницы съедят все листья и от олеандра останутся голые прутики, наступит унылая пора, осень. Гусеницы сползут вниз, окуклятся и поменяют зеленую окраску на цвет опавшей жухлой листвы, чтобы сливаться с землей. Они надолго замрут — и букет будет символизировать зиму. С виду он кажется совершенно мертвым, но это не так. Однажды ночью, через месяц, твердые неподвижные коконы отворятся и из них выползут молодые бабочки. Они поднимутся на безжизненные прутики олеандра и на весу примутся расправлять и сушить свои сморщенные крылья. Это наступит весна. А когда олеандровые бражники взмахнут этими разноцветными крыльями, похожими на махровые лепестки экзотических цветов, и сорвутся с голых веток, тогда мы поймем, почему древние считали бабочек цветами, улетевшими со своих веток. А в комнате, где будет стоять этот букет, вновь как бы наступит лето!