Как покажет время, его озабоченность всезнанием была вполне обоснованной. Бремя «восстановленной Республики» Августа было слишком тяжелым для этого первого наследственного принцепса и третьего цезаря Рима. Мы никогда не узнаем правду о его сексуальной жизни, но уже понимаем, что перечисление сексуальных извращений знаменитых людей древние авторы использовали для того, чтобы принизить их величие, сделать их более приземленными. В повествованиях Светония и Тацита Тиберий выглядит бессердечным тираном. Он с наслаждением предается пыткам, проявляет деспотизм и своеволие во власти. Чтобы удовлетворять молодую плоть по первой прихоти, он ломает ноги тем, кто отвергает его бесстыдные предложения. Это может служить метафорой для его борьбы с инакомыслием в высших эшелонах римского общества. Порочность Тиберия подвергается осуждению: его обвиняют в педофилии, несдержанной похоти, ставших привычными изнасилованиях, плотских позывах настолько ужасных, что им можно предаваться только в изгнании, и все это — материал для киношников и извращенных вуайеристов, темная, кошмарная сторона солнца. При некоторой степени беспристрастности со стороны читателя с этой порочностью невозможно смириться, учитывая то, что мы в дальнейшем узнаем о характере нашего героя. Подобные грязные пятна станут закономерностью в историографии двенадцати цезарей. В этом случае главным обвинителем выступает Светоний.

Этот человек, любитель леса и крепкой выпивки (горячего неразбавленного вина, отсюда его прозвище в войсках — Биберий Кальдий Мерон), тем не менее старался как можно лучше выполнять свои обязанности. Он обладал здравым смыслом и практичностью. Когда Тибр вышел из берегов, он не поддержал расхожее мнение о том, что это знак свыше, а, «думая, что это произошло вследствие чрезвычайного обилия воды, учредил комиссию из пяти сенаторов, выбранных в результате жеребьевки, для заботы о реке, чтобы она никогда более не разливалась зимой и не пересыхала летом, но все время оставалась на одном уровне, насколько это было возможно в то время».[59] Он требовал от губернаторов провинций действовать с умеренностью, избегать корыстолюбия и воровства, наставляя, «что хороший пастух стрижет овец, но не сдирает с них шкуры». Он понимал власть не как право на господство или привилегию, но как ответственность, сам будучи «слугой сенату, порою всему народу, а подчас — и отдельным гражданам».

Еще до своего восхождения на трон он обладал редкой чертой — дигнитас и зачатками аукторитас[60] (духовным авторитетом, который мог вырасти только со смертью Августа). Успешные кампании в Иллирике, Паннонии и Германии сделали Тиберия выдающимся военачальником своего поколения. Его трудно доставшиеся победы смыли позор утраты Варом римских воинских штандартов, дипломатические усилия обеспечили возвращение штандартов, потерянных Крассом в Парфии в 53 г. до н. э. «Любезнейший мой друг и, клянусь моим счастьем, храбрейший муж и добросовестнейший полководец, — так писал Август в письме, которое приводит Светоний. — Я могу только похвалить твои действия в летнем походе, милый Тиберий: я отлично понимаю, что среди стольких трудностей и при такой беспечности солдат невозможно действовать разумнее, чем ты действовал». Ответ Тиберия не сохранился.

«Я рассматривал все его действия и слова, как если бы они имели силу закона», — утверждал он после смерти Августа. Мы не должны упускать из виду возможность иронии или некоторого лицемерия. Тиберий, преданный на публике формуле власти Августа, в частной жизни игнорировал объяснение своего отчима, этого гениального обманщика, что, будучи первым среди равных, он лишь восстановил статус-кво. Он считал принципат творением Августа, уже работающей системой, а свою роль видел в том, чтобы служить ее пожизненным хранителем. Это объясняет нумизматическую программу Тиберия, его политику (особенно в монетном дворе Лугдунума) повторной чеканки монет с изображением отчима, чтобы подчеркнуть преемственность режима, а памятный выпуск в честь божественности Августа был его нововведением.[61] Потому что этот «величайший военачальник, знаменитейший в славе и удаче» провел жизнь в рабстве, подчиняясь деспотичному приемному отцу, и стал «воистину вторым светочем и главою государства», «самым выдающимся из граждан, кроме одного (и то потому, что так хотел)», если верить слащавому повествованию Веллея Патеркула.[62] Не имея никакого выбора, Тиберий провел долгие годы на службе Августа, а затем — сохраняя его систему. По требованию отчима он развелся с женой, которую любил, чтобы жениться на глумливой, надменной шлюхе, наставлявшей ему рога с незнакомцами на виду у ночных римских гуляк, сделал наследником своего племянника Германика, а не собственного сына.

Последний, вероятно, стал не такой уж великой жертвой, как мы склонны подозревать. Дион Кассий описывает сына Тиберия Друза как «самого распущенного и жестокого настолько, что самые острые мечи назывались „друзианами“ по его имени».[63] Он был крупным, сильным мужчиной выше среднего роста, хорошо сложенным, с приятным в юности лицом, широкими плечами и кулаками, способными разбить череп мальчика. Но Тиберий рассматривал дар власти в империи, навязанный ему Августом, который контролировал большую часть его жизни, как «несчастное и обременительное рабство». Хотя основные источники признают в нем цинизм, ничто в жизни Тиберия не указывает на то, что он поменял свою точку зрения на принципат. Плиний Старший описывал его как «tristissimus hominum» (самого печального или мрачного из мужчин)[64]; портрет Тацита рисует его как «сурового», замкнутого, очень скрытного: «Он сохранял прежнюю черствость духа и холодность в речах и во взоре, но принуждал себя порою к приветливости, пытаясь за нею скрыть уже очевидное для всех угасание». Своим современникам он казался неразговорчивым и аскетичным в том, что касалось самоудовлетворения. Его смерть вызвала радость вместо сожаления — возможно, прежде всего в его собственной душе.[65]

Прежде всего у Тиберия отсутствовало обаяние. Это усугубляло сознательную оторванность от окружающих. Дион Кассий говорит о его «весьма своеобразном характере» и нраве: «Поэтому он гневался на тех, кто явно показывал, что проник в его мысли, и многих казнил только за то, что они поняли его мысли, и многих казнил только за то, что они поняли его тайные намерения».[66] Контраст с предшественником был очевидным. Приветливый и хитрый Август изменил римское правительство в ходе воспевания заботы об общественных интересах, выраженных в программах строительства и восстановления, широкомасштабных зрелищах и прославлении собственной семьи. Надменный патриций Тиберий не тревожился завоеванием умов и сердец. Он урезал бюджет общественных игр и плату актерам, сократил количество гладиаторов, не завершил ни одного строительного проекта и, отдалившись от своих беспокойных родственников, многих из которых казнил, в конце концов скрылся от публичных взглядов. (Это пренебрежение популярностью в широких массах было ошибкой, которую позже повторит такой же аристократичный и суровый Гальба.) Высокое происхождение и суеверное расположение к предзнаменованиям (когда это было ему выгодно) наделили Тиберия чувством всеправия, не нуждавшимся в народном одобрении. Хотя его карьера до восхождения на трон была подвержена взлетам и падениям, он «с уверенностью питал большие надежды на будущее. Предсказания и предзнаменования с малых лет поддерживали в нем эти надежды», — писал Светоний. Один из многих парадоксов нашей истории заключается в том, что Август, принимая автократию, добивался народной поддержки, в то время как Тиберий, преданный в душе республиканской олигархии, которой его предки служили на протяжении пяти столетий, отмежевался от нее, «своевольный и упрямый» по отношению к третьему сословию, как и его семья. Светоний утверждает, что он нередко повторял: «Пусть ненавидят, лишь бы соглашались». Эта фраза отличается крайним равнодушием. Тиберий, первый из Юлиев и Клавдиев, вследствие усыновления Августом всегда оставался Клавдием (высокомерным и жестоким) и никогда не был Юлием (сообразительным благодаря вспышкам гениальности).