Ротен выуживает из рюкзака палочки, садится за барабанную установку и пытается выдать ритм, но почти сразу сбивается.

Ли и Кома стоят над гитарами и озадаченно чешут репы.

– Ну, и что будем делать, чуваки? – бормочет Ли.

– Метать бисер! – отрезает Макс, хватает гитару, подрубает ее к усилителю и перебрасывает через плечо ремень.

Отхожу в сторонку, сажусь прямо на сцену, сгибаю ноги, упираюсь в колени подбородком. До недавнего времени в моей жизни не было ничего невозможного. Ради престижа, статуса и рейтинга я могла сделать все. Главное, падая на дно, делать вид, что все так и было задумано. Но беда в том, что падать временами было больно даже мне.

Макс нервно шарит в кармане, достает медиатор, бьет по струнам и сквозь шум, писк и гул ненастроенного оборудования сорванным голосом орет какую-то матерную песню.

Звук вырубается, Макс стаскивает гитару и кладет ее на пол под ноги.

Ротен, качая головой, вылезает из-за установки:

– Кома, я знаю, что от всего этого тебя ломает. Не тебя одного, но… Прошу, вымой свой рот с мылом!

– Не, чувак, это уже клиника. Смахивает на синдром Туретта. Когда он матерится, он себя не контролирует… – разводит руками Ли.

– А вы предлагаете петь для них песни Славика? – заводится Макс, его щеки краснеют от ярости.

В таком раздрае Макс предстает передо мной впервые. Он сжимает кулаки и прет на Ли, я, пробуксовывая несколько секунд, срываюсь с места, хватаю его за руку и волоку за собой в полумрак бокового выхода. Макс покорно плетется следом, опирается спиной о стенку, убирает с лица челку и глубоко вдыхает.

– Успокойся! – быстро шиплю я. – Что с тобой? Настолько сильно ломает? Вы все равно должны это сделать. Ради Вани. Сыграйте что-нибудь нейтральное, не ваше. То, что все узнают. То, что всех зацепит!..

Макс подается вперед, находит мою руку и рывком тянет к себе – от неожиданности я теряю равновесие и падаю прямо ему на грудь. Макс упирается подбородком в мое плечо и крепко меня обнимает. Долго-долго. Коленки дрожат и подкашиваются, удушливое оцепенение и ужас растекаются по артериям, сосудам и капиллярам. Только что он впервые обнял меня при свете дня.

В зеркалах луж плавают ольховые сережки, шагая, я старательно разглядываю трещины в асфальте, кое-где прохожу на цыпочках, чтобы не раздавить вылезших на поверхность земли дождевых червяков. Руки предусмотрительно спрятаны в глубины карманов ветровки, и повода взять меня за руку у моего дурного братца нет.

Макс, в последнее время утративший свое красноречие, молча чешет рядом. Он близко, и от осознания этого факта мне хочется во весь голос закричать. Или умереть.

* * *

В гостиной бабушка смотрит телевизор: в студии телепрограммы происходит драка, крикливый телеведущий безуспешно пытается разнять дерущихся. Мы с Максом переглядываемся – в программе говорится о том, что двоюродные брат и сестра замутили, повергнув в шок родственников. Беззаботно отвожу взгляд и густо краснею.

На кухонном столе нас встречают гора пирогов, накрытая ситцевой салфеткой, и небольшая дорожная сумка, из которой торчат горлышко лимонадной бутылки и пакет со все теми же пирожками.

– Завтра одиннадцатая годовщина смерти моей мамы, – кивая на сумку, поясняет Макс. – С утра мы поедем на кладбище.

Причина его сегодняшних закидонов предстает передо мной во всей очевидности. Мы все физически и морально измотаны, мы вертимся как белки в колесе, но все наши усилия растворяются каплей в море – необходимая Ване сумма все еще остается неподъемной. И тут – такая дата… Мне вспоминаются циничные бессмысленные посты о смерти мамы, которые я размещала в интернете три месяца назад. В моей душе не было сожалений. Но была боль. Тупая неизбывная боль. Мне хотелось бросаться на стены, и это состояние могло облегчить чье-то внимание и участие, но все, что я получила – удар кулаком и последующий кошмар…

Скромно сидя на краешке табуретки, я жую пирожок.

– Соболезную, Макс… – смотрю на него, но тушуюсь и мямлю: – Можно поехать с вами?

Он молча кивает.

Под предлогом помощи бабушке остаюсь на кухне, где долго и вдумчиво мою посуду. Нахожу в шкафчике жидкость для удаления застарелого жира, драю газовую плиту и старые сковородки. Щеки горят, глаза щиплет.

Перед сном я на сорок минут закрываюсь в ванной. Бабушка стучит и справляется, как у меня дела, но я не выхожу из воды, пока она не становится едва теплой.

Я делаю это не потому, что желание содрать с себя кожу проявилось снова. Просто я очень сильно боюсь входить в комнату.

* * *

– Многие считают, что долгое пребывание в ванне полезно для организма. Однако специалисты советуют не проводить под душем больше десяти-пятнадцати минут. Это тебя погубит… – Макс лежит на диване, и речь его льется рекой даже спросонок.

– Поздравляю, твоя словесная диарея к тебе вернулась… Спи! – шепчу я, залезаю на кровать и растягиваюсь под милым теплым одеялом. Укрываюсь им с головой. Отворачиваюсь к стене и зажмуриваюсь.

Я как огня боюсь своих мыслей и мечтаю сейчас лишь о крепком сне, но, как только оказываюсь в другом измерении, перед глазами проносятся окна, пустые улыбки, лестницы… Нестерпимая жара заставляет вылезти из футболки, сбросить одеяло, вцепиться в матрас обгрызенными до мяса ногтями. Я бегу, прячусь, попадаю в мертвую хватку каменных жутких пальцев и сопротивляюсь, но удар кулака в живот выбивает из меня жизнь. Я лежу в огромной яме. Я визжу.

– Даня, тихо, тихо… – Кто-то трясет меня за плечи, изо всех сил прижимает к себе и накрывает одеялом. Кошмар рассеивается, клочья отравленного тумана улетают прочь. Меня обнимает брат. И мы оба – почти без одежды. Странное обжигающее чувство накатывает волной. Мы учащенно дышим, дрожим, но не двигаемся, пока не проваливаемся в сон.

А утром я просыпаюсь от звука раскрывающихся штор и внезапно ярких солнечных лучей.

Над кроватью стоит побледневшая бабушка.

– Ба, ничего не было! – пищу и вскакиваю, в ужасе прикрываясь одеялом. Макс, в тщетных попытках одуплиться, медленно садится на край кровати и, опустив голову, трет пальцем переносицу.

– Ты что же творишь, щенок? – Бабушка склоняется к Максу, ее голос дрожит. Тот долго и пристально на нее смотрит, но ответом не удостаивает.

– Даша, как же так?.. – Вскинув брови, бабушка обращает взор на меня.

Я вспыхиваю и начинаю тараторить:

– Он не виноват! У меня кошмары, после того как… я не могу спать… Ничего не было, правда! – Мои щеки горят от невыносимого стыда и несправедливости. Нас неправильно поняли. Я начинаю плакать. Впервые за долгое время по лицу бегут слезы.

– Она же сказала, что ничего не было! Какого еще хрена тебе от нее нужно?! – резко огрызается Макс и тут же ловит от бабушки звонкую оплеуху.