– Нет! – ответила я твердо.

Прощание проходит без традиционных воплей и подколов – в прихожей мы молча натягиваем шапочки, а ребята странно на нас смотрят.

…Господи, как болит голова… Подношу ладонь к глазам – вокруг подсохшего пореза запеклась чья-то кровь. Моя кровь. Даже если она принадлежит Максу – она все равно моя.

Вчера, прямо из маленькой квартиры Ли, нас с Максом выбросило в другое измерение – он собирался меня поцеловать, а я готова была позволить ему сделать это.

* * *

На кухню, откуда доносятся звуки перепалки, я выползаю лишь к полудню. Происходящее в ней напоминает сцену допроса, в которой Макс выступает в роли подозреваемого, а бабушка – в роли плохого полицейского.

– Недосып и похмелье – здравствуй, утро! – хрипло приветствует меня взъерошенный Макс и выдвигает из-под стола табурет. – Присоединяйся, у нас тут экзекуция.

Он усмехается, и в его глазах прячется наша общая тайна.

Я плечом к плечу сажусь рядом с ним, и бабушка, метнув в меня сердитый взгляд, нависает над столом и возобновляет свои нотации.

Меня тошнит и колотит, бледный Макс тоже недалеко ушел, но бабушка свято убеждена, что в таком состоянии ее нравоучения нами усвоятся лучше.

– Подростковый алкоголизм… – назидательным тоном внушает она, и Макс вдохновенно продолжает:

– …В большинстве случаев произрастает на почве семейных проблем. Дети, живущие в полных благополучных семьях, где их любят и ценят, уделяют им достаточное количество внимания, редко тянутся к спиртному…

– Нет, Максим, толку из тебя никогда не выйдет. – Она смотрит на Макса, как на нечто мерзкое. – А что же ты мне скажешь, Даша?

Пожимаю плечами: мне нечего сказать. Я страдаю. Раскаиваюсь и страдаю, и это написано на моем лице.

– А Дашу с пути истинного тоже сбил я. Во всем виноват я, – смерив меня сочувственным взглядом, хрипит Макс.

На плите с шипением сбегает молоко, пока бабушка бросает все силы на устранение последствий этого происшествия, Макс тихонько кладет на стол перед моим носом газету.

На передней полосе размещено фото худенького бледного ребенка с огромными голубыми глазами, который стоически переносит адскую боль.

Чужая боль никогда меня не трогала. Я старалась не впускать в душу страдания других людей, словно боялась заразиться сочувствием или обнаружить его в самой себе. Мне казалось, что это сделает меня слабее.

Глаза больного мальчика смотрят на саму смерть, но в них вместо страха горит надежда. Эту надежду дали ему мы.

«Маленькому Ване нужна ваша помощь!» – гласит заголовок.

Пробегаю взглядом по строчкам: в статье говорится о страшном диагнозе ребенка, его борьбе, трудностях матери и о группе энтузиастов, собирающих средства для операции. В тексте есть ссылка на паблик ребят, реквизиты счета Ваниной мамы и приглашение всех желающих на благотворительный вечер, где мы должны будем выступить.

– Помнишь, мы пообещали молодой семье помочь с переездом сегодня утром? – заговорщицки шепчет мне на ухо Макс. – Я уж готовился нынче с бодуна отбросить коньки, волоча на себе рояль, но в паблике отписались три чувака – хотят такие же шапочки и кеды. Прочитали о нас в газете и желают присоединиться к нашему правому делу!

В этом есть и моя заслуга. Оказывается, хорошие поступки тоже влекут за собой цепную реакцию, просто цепочка добра гораздо более нестабильная и хрупкая.

Я раскисаю от слез радости, хлопаю глазами.

– Макс! – шепчу. – Это же здорово! Это… охренеть, как здорово!

Макс испуганно таращится на меня и начинает хохотать.

* * *

В прихожей скандал разгорается с новой силой. Макс сидит на полу и завязывает шнурки на кедах, а бабушка ложится костьми и снова заводит речь о наркотиках, на которых он якобы сидит. Или которые распространяет.

– Перед соседями стыдно, Максим! Что за наказание! – кричит бабушка.

С пустым лицом Макс молча выходит за дверь, а бабушка бежит в гостиную за валидолом.

Я прячусь на кухне, где на автопилоте убираю в раковину грязную посуду.

Когда я была маленькой, мне казалось, что все взрослые умны. Я свято верила, что старше – значит, добрее и мудрее, воспитаннее и сдержаннее. Сейчас я точно знаю, что взрослые в основной своей массе пугливы, зашорены и равнодушны. Они боятся показаться слабыми, глупыми или смешными, боятся признать свою неправоту, неохотно открывают душу и не терпят, когда им указывают на их недостатки.

Моя бабушка не исключение. Еще один типичный взрослый.

– Весь в мать. Дурная кровь… – бубнит она, подходя к раковине, отнимает у меня тарелку и включает воду.

– Почему ты так в этом уверена?! – взрываюсь я. – Бабушка, почему ты все время обвиняешь его непонятно в чем?!

– Он и тебя на какую-то наркоту подсадил! – сетует она.

У меня опускаются руки.

– Тебе осталось потерпеть каких-то девять дней. Я уеду отсюда и не вернусь. Но вот Макс тебя никогда не бросит. Если ты сменишь замки, он выломает дверь! – отвечаю я, комкаю полотенце и бросаю его на табурет.

* * *

А в комнате я старательно разглаживаю подол клетчатого детского платьица, натягиваю шапочку и стираю пальцами слезы.

Когда речь идет о Максе, я реагирую остро.

Он подсадил меня на наркотик, именуемый мечтой. Он заразил меня жизнью. У меня зависимость от него самого…

Почему ни на одной из моих убогих тусовок мне не встретился человек, способный перевернуть мир? Почему моей второй половиной стал парень с моим лицом и моей кровью?

С размаху плюхаюсь на диван Макса, обнимаю его подушку. Она пахнет солнцем.

* * *

Репетиция проходит ужасно.

Кажется, что состав воздуха неуловимо изменился: это нерушимое братство никогда еще не было настолько близко к расколу, и я чувствую вину.

Ли и Ротен избегают встречаться с нами взглядами, Макс на взводе, он играет мимо нот, и Ли ежеминутно объявляет:

– Чувак, ты лажаешь!

Вокруг от напряжения летают искры.

Звук не отстроен, я тупо не достаю до микрофона, и чтобы до него дотянуться, мне приходится вставать на цыпочки до тех пор, пока Макс не отлаживает его под мой скромный рост. Настроение паршивое, в мой адрес прилетает пара неуместных шуток про гномов.

Кончается все тем, что Макс посылает друзей по всем возможным направлениям и за руку утаскивает меня из зала.

Жуткая черная обида разрывает душу, я разворачиваюсь и ору так, что огромная хрустальная люстра звенит под потолком:

– Эй, люди, послушайте! Я. – Я бью себя в грудь. – Это я. А это – ваш лучший друг Кома. Разуйте глаза. Что, вашу мать, изменилось?!!