— Вы читали Мортона Гордона Гулда? — спросила ее Мишель в полном замешательстве. Этого и следовало ожидать. Все негласные правила, которые она так старательно заучила и так прилежно соблюдала всю взрослую жизнь, совершенно попирались Кики и радостно отвергались теми, кто осторожничал, попав в круг ее богатых знакомых.

— Читала? Я не читаю, боже упаси. Вот мои книги. — Она отпустила руку Мишель и показала на стену позади нас. У Кики были, наверное, тысячи томов — даже она сама не знала точно, — уложенные плашмя, корешками к стене, по всей длине атриума, почти на восемь футов в высоту. Все вместе они напоминали отвесную скалу; страницы — точно обнажившиеся слои породы. По словам Кики, это был ее последний заказ, полностью составленный из книг, что ей рекомендовали, одним художником-инсталлятором, уже известным своими книжно-цементными гостиницами из украденных Гидеоновых библий. Это принесло ему безумную популярность в арт-тусовке, где вещь имела вес, если ее обсуждали хотя бы двое, и Кики не составило особого труда заполучить художника в качестве декоратора. — Естественно, оба твои романа тоже там, — сказала она мне.

Конечно, Мишель была знакома с этим художником — чье имя сегодня забыл не только я — и попыталась воспользоваться всей своей находчивостью, чтобы загладить первое неловкое впечатление, которое оставила, спросив про Мортона Гордона Гулда, вместо того чтобы острить, как прекрасная хозяйка. Мишель повторила то, что, надо думать, когда-то говорил ей я:

— Он использует наши культурные строительные блоки, словно реальные физические объекты, как раз в тот момент, когда наша культура растворяется в эфире, не так ли?

Кики посмотрела на нее с улыбкой, не размыкая губ. Она была так мила. Она сказала:

— Художники — такая дешевая рабочая сила.

Мишель повернулась ко мне:

— Но не кажется ли…

И увидела, что я тоже не обращаю на нее внимания. Улыбчивое лицо Кики безрадостно пошло ямочками.

— Я должна представить вас остальным, — сказала она, все еще держа меня за руку. Она повела меня в гостиную, Мишель шла следом. — Саймона ты знаешь, Жанель тоже, она его сопровождает везде, кроме, как он мне сказал, постели. — Она разговаривала так, чтобы услышали они, а также их собеседник, военно-морской офицер при полном параде. — Это Элли Райх, керамистка. А рядом с Саймоном — капитан Айвен Тул, заявивший самую высокую цену на «Пожизненное предложение».

Айвен повернулся к нам. Его грудь покрывали медали — он двигался будто в кольчуге.

— Вы художник? А вы кто? — спросил он Мишель, глянул на ложбинку между ее грудей и, не обнаружив там ничего занимательного, перевел взгляд на лишенные бретелек выпуклости и изгибы Кики.

— Это Мишель, подружка-арт-критик, — сказала Кики.

— Мы уже встречались, — добавила Мишель.

— Не припомню, не припомню. Моя голова слишком занята в последнее время. Но мне нравится ваша работа, сэр, — обратился он ко мне. — Человеку редко хватает отваги посмотреть в лицо неминуемой смерти. Впрочем, выглядите вы весьма неплохо. Держите хвост пистолетом, вот что я вам скажу.

— Но Джонатон прекрасно…

— Приятно снова тебя встретить, Мишель, — прервал Саймон. — Сколько мы уже не виделись?

— Неделю?

— Нет. Кажется, почти три месяца.

— Я просто…

— Три месяца по меньшей мере, правда, Жанель?

Жанель согласилась, и тем самым они с Мишель нечаянно оказались во взаимном капкане, а меня Кики оставила разговаривать с Айвеном.

— Уверены, что это заслуживает шестизначной суммы? — спросил он.

— Что заслуживает шестизначной суммы?

— Ваше искусство.

— Мне казалось, оно никчемно.

— Бесценно, вы хотите сказать. Потому что шесть цифр — это уйма денег. Пять было моим потолком, но эта милашка Кики все повышала цену — сами знаете, как оно бывает.

— Нет.

— Все имеет цену. Оглянитесь вокруг.

Вряд ли это было сказано буквально, но я все же огляделся. Кики обращалась с искусством так же бесцеремонно, как разговаривала. Современные мастера делили стены с художниками восемнадцатого века, до того безвестными даже в свое время, что не трудились подписывать творения. Тут и там на полу, который сам по себе был минималистской работой по меди, стояли раскрашенные резные деревянные фигуры из средневековых итальянских церквей, бронзовое литье кубистов и разнообразные древние каменные артефакты из Месопотамии. Айвен тоже осмотрелся. Глаза у него при этом были такие, будто он только сейчас заметил, что его окружает. Он недоверчиво прищурился.

— Я владелец одной из этих, — сказал он наконец, указывая на маленькую гравюру Матисса с изображением лежащей в ожидании одалиски — над мягким диваном рядом с фотографией Мэна Рэя[12]и рисунком Эгона Шиле.[13]

Кики сама вручила нам вино, взяв бокалы у девушки-официантки.

— Вижу, вы подружились, — сказала она.

— Айвен как раз говорил о вашем Матиссе, — ответил я.

— А, эта безделушка над диваном? Матисс меня не интересует — слишком миловидный, — просто люди говорят, что я похожа на девушку с картинки. — Она скопировала выражение одалиски, но даже когда оно исчезло, отпечаток его сохранился на овальном лице Кики с маленьким по-французски вздернутым носиком и губами, словно готовыми вот-вот взлететь. Только ироничные морщинки, вечно игравшие в уголках ее глаз, выдавали время, прошедшее от Матисса до ее дней.

— Идем со мной в спальню, — сказала она мне. — Кое-кто хочет видеть тебя. — Она снова взяла меня за руку, позволив Айвену перетечь в кружок Саймона. — Спальня не заслуживает внимания, просто людям нужно где-то уединяться, если они не хотят, чтобы их отловил Саймон и эта старая деловая кошелка, которую он с собой таскает.

— Тебе не нравится Саймон? А я думал, от него все без ума.

— На званых обедах он незаменим. — Она остановила нас в коридоре. — Кстати говоря, откуда все-таки взялась эта Мишель?

— Она моя…

— У меня тоже есть муж. Это еще ни о чем не говорит.

— Не говорит?..

— Муж — всего лишь удобство, как уборная в доме. Когда я была маленькой, у нас в доме уборной не было. Я жила у черта на куличках, и у меня не было ничего. Теперь я живу в центре вселенной со всевозможной свитой и у меня все есть. Например, хорошее столовое серебро.