Стэси посмотрела на своего спутника:

— Это что?..

— Роман Анастасии вас заинтересует, — перебил Саймон, возвращая внимание Айвена, который засмотрелся на проходящую мимо хорошенькую официантку. — Он на… — пока Саймон говорил, Айвен улыбался, поглаживая медали, — на военную тему.

— Роман о войне? Написанный девицей? — Капитан уставился на Анастасию.

— Я вас в это посвящаю, — сказал Саймон, — только потому, что вы хороший клиент.

— Роман о войне, написанный девицей. И каков сюжет?

Тут оба посмотрели на Стэси. Она вздрогнула. Передернулась.

— Саймон ошибается. Я не писала романа о войне. На самом деле я даже не…

— Анастасия скромничает.

— Нет.

— Да. Скромничаешь. А теперь расскажи капитану Тулу… — Но куда делся Айвен? Исчез, преследуя блюдо с говядиной на шпажках. — Анастасия, почему ты спорила?

— Потому что это неправда. То есть ты-то откуда знаешь?

— Это не важно.

— Правда?

— Ты здесь моя гостья.

— Да?

— И я тебе не позволю делать из меня идиота перед моими клиентами.

— Но…

— Я сегодня здесь, чтобы продавать искусство, и не позволю какой-то тупой сучке вещать, что я не знаю, о чем говорю.

Но это было уже слишком. Она всхлипнула и убежала.

Бросился ли за ней Саймон? Спас ли беззащитную бродяжку? Я, конечно, пристрастен и своими глазами не видел, но из достоверного источника мне известно, что наш ловелас выглянул на улицу — и вернулся к Кики.

— Да уж, умеешь ты их очаровать, — сказала она.

— Я не виноват, что она напилась.

— Если она совершеннолетняя. Где ты ее откопал?

— Явилась на мою последнюю выставку.

— И ты, конечно, привел ее к себе.

— А что мне было делать?

— А теперь ты ее отпустил. — Кики выглянула за дверь.

— Ей не хватает честолюбия.

— У нее есть его противоположность, — сказала Кики, возможно, искренне, — а это сильнее. — Светская улыбка вернулась, Кики сжала его руку. — Ты должен на ней жениться.

Стэси вернулась к себе. Почти неделю ее никто не видел. Думаю, она запасала растворимую лапшу в ящиках стола — она любила грызть ее всухомятку, — но в основном жила на кока-коле, которую покупала в автомате на первом этаже по три-четыре банки за раз. Не знаю, говорила ли она по телефону с кем-нибудь, кроме Мишель, — один раз, с ее автоответчиком, желая обсудить ту ночь с Саймоном и намекнуть, что следующие будут заняты аналогично. Разумеется, Саймон от нее вестей не получал. А что до нас с ней — ну, мы еще до этого поворота не дошли.

И в полном уединении она приступила к своей работе. Устранила то немногое в жизни, что еще отвлекало внимание. Как средневековые писцы, дававшие обет молчания, дабы постичь Бога через копирование Его слова, она уединилась от мира во имя работы.

И было это хорошо. Двумя пальцами стуча по клавиатуре, как по клавишам старого «Ремингтона», она воссоздавала точную копию первой тетради рукописи «Как пали сильные». Несмотря на беспорядочное печатание, то была тонкая работа — отсчитывать гребни рукописных u, n и т Хемингуэя, учитывать маленькие х, которые он порой ставил вместо точек, и удлиненные запятые, которые он растягивал по странице, будто пытаясь исчерпать паузы, что наступали в мыслях, когда он сочинял самые длинные предложения.

Все, чему она научилась за всю жизнь, пригодилось ей в эти три дня работы. Плагиат авторской рукописи — дело не только исключительной дисциплины, но и проницательности толкователя. Даже если вот он, текст, на странице, и разборчив, все равно авторское видение в целом можно воссоздать, только анализируя заметки без определенных артиклей, разбросанные на полях, неизвестные математике системы счисления, небрежно оставленные без указателей стрелочки и пьяно шаткие линии. Ученые упражняются в софистике, обсуждая эти вопросы на своих коллоквиумах: можно подумать, их методы достижения единодушия хоть чем-то схожи с сознанием писателя. Издатели публикуют полные академические собрания сочинений для общего пользования, пуская в ход свои навыки там, где останавливался автор: можно подумать, их умение обращаться со словами хоть в чем-то схоже с талантом писателя выстраивать абзацы. Даже сами писатели, со временем возвращаясь к ранним своим произведениям, вынуждены перерабатывать их, дабы подстроиться под собственный профессиональный рост: приукрашивать (для сохранения статуса вундеркинда ex post facto[10]) или затирать (для пресечения слухов об истощении литературного таланта). В любом случае законченному роману рукопись — всего лишь опора: когда конструкцию отливают в бетоне, первым за работу берется плотник, создает деревянную форму. Требуется немало умения, чтобы форма сделала свое дело, но едва это дело сделано, часы кропотливого труда отдираются, дабы обнажилось подлинное сооружение. В строительстве это подготовительное плотничанье зовется вспомогательной конструкцией, и ту же роль в создании романа играет первый набросок рукописи. К концу от исходного повествования может остаться очень мало, а может, вообще ничего, и однако же любая его фраза определит форму, которую книга примет в итоге. Все писательские силы изойдут на рукопись, чтобы она стала хорошей книгой, а потом все писательские силы изойдут на отречение от рукописи ради истории в ней, ради хорошей книги, что явится, когда отброшена будет форма. Но есть существенное различие между возведением здания и сочинением романа: кто угодно отличит дерево от бетона, однако лишь сам автор отличит вспомогательные слова от настоящих. В итоге рукопись, напечатанная красивым шрифтом, может казаться книгой. А в эпоху смерти романа первоклассную рукопись несложно принять за второе пришествие.

«Как пали сильные» были первоклассной рукописью, и Анастасии хватило ума не стремиться к большему. Вероятно, она приняла некие решения, пока печатала; ей приходилось обращать каракули в застывшую последовательность ударов по клавишам, в то или иное разборчивое слово. Разумеется, она вмешивалась, когда по небрежности путались имена, а там, где по рассеянности нарушалась хронология, подключала законы пространственно-временных связей. Намного позже она сказала мне, что всего лишь точно копировала манускрипт, пропуская то, что вычеркнул автор, и перемещая отрывки текста лишь в четко указанном направлении — и мне оставалось только верить. Всем нам, кто эту книгу читает уже в новой обложке, приходится верить, ибо выбора у нас нет. Она не сохранила улик, убеждающих в обратном, и, вновь перечитывая, мы можем списать рваные края повествования не на шокирующий модернизм нешлифованного искусства — ее или даже самого Хемингуэя, — но на неотшлифованность нередактированного материала, который она с поразительным самообладанием выдала за свой собственный. Конечно, нам не с чем сравнивать. Все наши догадки зависят от обстоятельств. Но учтите и обстоятельства: чтобы приписать себе авторство рукописи и все на нее поставить, Анастасия должна была всецело поверить в нее — сильнее и беззаветнее, чем в себя. Эта рукопись должна была стать для нее тем, чем библейские тексты были для средневековых писцов. «Как пали сильные» были ее единственной молитвой.